Сдерживая рыдания, я уронила голову на руки, но тут в комнате раздались шаги. Я подняла взгляд. Герцог стоял у камина и водил рукой по каминной полке. Его одежда истлела. Кружево на вороте заскорузло и почернело от крови.

Я вытерла глаза.

— Что, одиноко ходить в мертвецах? — спросила я.

— Отнюдь.

— Значит, вы соскучились по Парижу?

— Соскучился? Он стал таким унылым, что я едва его узнаю.

— Тогда зачем вы вернулись? Чтобы мучить меня?

— Чтобы убедить тебя бежать. За Фавелем уже следят. Его пока не арестовали: выжидают. Используют его, чтобы поймать тебя.

— Я не собираюсь бежать.

— Ты рискуешь жизнью впустую.

— Я рискую ради него. Покуда он жив, есть надежда, что он выйдет на свободу. Времена меняются. Люди меняют свои решения.

Смех герцога напомнил шелест мертвых листьев на ветру.

— Ничто не меняется, кроме имен негодяев у власти, — возразил он. — Скажи-ка мне, воробушек, что ты там пишешь? Завещание? Исповедь? Перечисляешь свои многочисленные грехи? Что это за сочинение?

— Это свидетельство, — объяснила я. — История революции.

— И кому это нужно?

— Мне. Чтобы понять происходящее. Быть может, пока пишу, я найду ответ, объяснение, почему все так случилось.

— Очередное свидетельство… Какая скука, — вздохнул герцог. — Нынче каждый парижанин ведет хронику революции, а то и похуже — мемуары кропает. «Революция случилась, потому что король растранжирил все деньги». Или: «Революция случилась, потому что король пытался разогнать Ассамблею». Ошибаются и те и другие. Знаешь, как на самом деле все началось, воробушек? Нет, откуда тебе знать. Плевать тебе было на свободу, равенство и братство. Твой ум занимали богатство и слава, и ты была готова душу продать, чтобы их обрести. Хотя что я говорю? Ты ее и продала!

— Сир, оставьте меня.

Но он не уходил, а разгуливал по комнате, заложив руки за спину.

— Раз тебе нужен ответ, ты его получишь, — сказал он. — Я расскажу тебе про эту революцию. Слушай внимательно, воробушек. Король был ни при чем. Королям революции не нужны. Все началось с людей незаметных. С бездарного актеришки Колло д'Эрбуа, которого освистали в театре. С шарлатана Марата, над чьими бредовыми теориями потешалась вся Академия. И с Фабра д'Эглантина, худшего драматурга во Франции, с разносных отзывов на его пьесы. Но главным образом все началось с Максимилиана Робеспьера. Представь его семнадцатилетним. Его из милости приняли в лицей Людовика Великого. Он был сирота и ходил в обносках — единственный среди богатеньких сверстников. Правда, у него был хорошо подвешенный язык и бурное воображение. Так что именно его выбрали произносить речь от имени школы перед королем и королевой. В тот день шел дождь. Он ждал на улице, как положено по этикету. Ждал час. Два. Четыре. Наконец августейшая чета прибывает. Он обращается к ним, а они едва скрывают зевоту и уходят, не соизволив дослушать. Продрогший, забрызганный грязью, в безнадежно размокших ботинках, Максимилиан возвращается в свою комнату и затаивает обиду.

У каждого из них накопились обиды. И они ждали. Сами не зная чего. Но знали, что их время придет. Они ждали, когда проезжающая мимо карета в очередной раз окатывала их водой из лужи. Ждали, заглядывая в окна кофеен, куда не пускают всякую голытьбу. Лежа ночами на своих жестких кроватях, они перебирали в памяти все насмешки и унижения — и ждали. Это ожидание их окрыляло.

Я повернулась к герцогу спиной, но он не умолкал.

— Вспомни весну восемьдесят девятого, воробушек. Страна разорена. Повсюду — на улицах и в клубах, в салонах и кафе — люди в шелках и с холены ми руками читают гневные речи: Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Эбер, Марат. Никто из этих речистых господ не родился в Париже, они все приезжие. Все недовольные провинциалы тянутся в столицу. Их сердца отягощены обидой и ненавистью, а головы забиты мечтами о славе и возмездии. И во всем, что в их жизни пошло не так, они винят короля. Они красиво говорят, эти люди. Они умеют взбаламутить толпу. К лету начинаются беспорядки на улицах. Потом мятежники берут Бастилию. Потом штурмуют Версаль. И вот, откуда ни возьмись, — революция! Она уже здесь, в разгаре. Она сулит нам новое будущее, честное и чистое. Золотой век, в котором все будут свободны. И мы верим в эти обещания, верим всем сердцем. Правда, недолго. Пока на площади не появляется гигантская гильотина. Пока людей не начинают тысячами грузить в повозки.

Теперь все это Позади: революция, декларация, конституция… Настал конец кровопролитию. Конец монархии. Все, кто мог, уже перебывали у власти. Нет больше войн. Нет террора. Мы одеваемся в простую одежду, а не в шелка. На наших туфлях черные ленты вместо серебряных пряжек. Мы больше не пудрим свои локоны. Теперь все равны. Самый грязный из попрошаек равен королю, а каждый криворукий маляр считает, что он ничем не хуже Микеланджело.

Однако гильотина по-прежнему работает без осечки. Головы по-прежнему катятся в корзину. По-прежнему страдает невинный мальчик, замурованный в башне. И знаешь почему, воробушек? Не знаешь? Так я тебе скажу. Потому что после разбившихся надежд, после крови и смерти мы проснулись как после кошмара и обнаружили, что уродливое не стало красивым, а тусклое не засияло. Что один по-прежнему поет лучше другого. Что кому-то досталась должность повыгоднее. А у соседки корова дает больше молока. А у тех дом гораздо просторнее. А вон тот женился на девице, которую я любил. И никакой закон этого не изменит, никакая декларация прав, ничто и никогда.

Он сложил руки на груди и заключил:

— Вот тебе мое свидетельство. Что ты думаешь?

— Думаю, что вы ошибаетесь.

— Черт побери! В чем же ошибка?

Я представила себе темную холодную башню. Умирающего мальчика, замурованного в ней. И внезапно меня окутало горе. Словно я упала в глубокий колодец, и горе как черная вода заполнило мое горло, мои глаза и уши. Я не видела, не слышала и не чувствовала ничего, кроме отчаянья.

— Говори! — потребовал герцог. — Где я ошибся?

— В самом начале, — ответила я. — Насчет моей души.

— Там нет ошибки! Я сказал тебе правду.

Я подняла на него глаза, ничего не видя от слез.

— Нет, сир. Я тоже думала, что теряю душу, и, будь моя воля, я бы с радостью с нею рассталась, поскольку она ничего не стоит и не нужна мне. Но я заплатила не душой, нет. Я заплатила сердцем.

23 мая 1795

Их настигли в Варенне и потащили обратно в Париж.

Разумеется, они не сумели всего предусмотреть. Как могло быть иначе? Они не умели даже наполнить чернильницу, откуда им было знать, как спланировать побег? Королева заблудилась на пути к карете и всех задержала. Потом сломалось колесо. Провожатые ждали не там, где условились.

Они не доехали до Монмеди каких-то пятнадцать миль, когда их схватили. Уму непостижимо: всего час потерянного времени, несколько миль и сломанное колесо — а в результате король низвергнут, началась война и ход истории необратимо изменился.