После работы Катя шла в ресторан обедать, затем выходила на площадь. Длинный ряд такси против гостиницы светился круглыми зелеными огоньками. По Невскому Катя доходила до вокзала, потом возвращалась обратно.

По широкому тротуару двигалась толпа, такая же шумная, как и днем. За Невой сверкали огни Васильевского острова и Петроградской стороны.

В толпе людей, которым до нее не было никакого дела, Кате было особенно тоскливо. Она проходила мимо междугородного телефона — никто не ждал ее звонка. Она шла мимо телеграфа — ей некому было дать телеграмму. Она зашла в магазин. На прилавках были разложены бритвенные приборы, галстуки, ручки «Ленинград» — ей некому было их купить…

Проходя мимо витрин магазина «Динамо», Катя вспомнила, как в одну из прогулок на моторке они с Ледневым остановились возле дома отдыха. На площадке играли в волейбол, и они присоединились к играющим. Леднев был неловок, все время мазал. Катя старалась хорошо подать ему мяч, радовалась каждому его удачному удару.

Она помнила Леднева простым, человечным, обаятельным и жалела, что он бывал таким лишь тогда, когда это ни к чему его не обязывало.

Соседка Кати по номеру Юлия Михайловна была работником детского издательства в Москве. Слыша ее густой, мужской бас, невозможно было поверить, что говорит женщина. На ее тумбочке громоздилась большая пепельница с узким отверстием, из которого торчали окурки. Возле кровати стояли комнатные туфли сорокового размера.

Если бы не безапелляционность суждений, вечное недовольство порядками в гостинице, обращение к горничной «послушайте, милочка» и раздражающая манера непрерывно чиркать о коробок спичками, которые у нее не зажигались, — Юлия Михайловна была бы славной женщиной.

— Заметьте, милая, — басила Юлия Михайловна, — настоящие женщины всегда неудачливы в семейной жизни, она мешает им проявить свои способности. Не дети, не семейные заботы, не домашние дела. Мешает муж. Он требует внимания к своей персоне. Свое дело он считает главным, ваше — второстепенным. Он подавляет вас морально, заставляет разделять свои взгляды на искусство, если вы работник искусства, на науку — если вы работник науки, на жизнь — если вы просто жена. Он превращает вас в некое свое подобие. И я оправдываю женщин, изменяющих своим мужьям, — это их форма протеста.

Она с силой втыкала папиросу в пепельницу и потом, закуривая новую, долго чиркала спичкой по коробке.

Катя с трудом удерживала смех.

— Да вы феминистка, Юлия Михайловна!

— Зачем приклеивать ярлыки? — морщилась Юлия Михайловна. — Возражайте по существу.

— Что ж я могу вам возразить? Старая песня — женщина слабее мужчины… Удивительно, как с такими взглядами вы выпускаете книги для детей.

— Дети здесь ни при чем, — басила Юлия Михайловна. — У меня сын окончил университет, чудесный мальчик, я его прекрасно вырастила без мужа. А отец его был кретин.

— Так-таки кретин? — смеялась Катя. — И долго вы с ним прожили?

— Прожила! Скажите — промучилась. Что вы смеетесь?

— Простите, Юлия Михайловна, но мне трудно представить, чтобы кто-то мог вас обидеть…

Юлия Михайловна повернула рычажок репродуктора. Кончали передачу последних известий, потом диктор сказал: «Передаем сводку погоды». Раньше Катя не слушала эти передачи — в порту она ежедневно получала подробные метеосводки. Но сейчас она прислушивалась к голосу диктора: «Иркутск — двадцать три градуса, Красноярск — двадцать шесть, Новосибирск — двадцать четыре…» Холодно там.

Вечером Катя пошла в филармонию. Ее место было вторым от прохода. Крайнее кресло было свободно. Кто-то подошел и сел рядом с Катей. Она не оглянулась, вслушиваясь в смешанный гул настраиваемых инструментов, испытывая смутное ощущение чего-то утерянного, которое всегда охватывало ее, когда она слушала музыку.

— Разрешите посмотреть программу? — тихо попросил сосед, чуть наклоняясь к Кате.

Она протянула ему листок. Их взгляды встретились.

Катя сразу узнала его.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Здравствуйте, Катя, — ответил Мостовой.

Первое отделение кончилось. Мостовой встал, пропустил вперед Катю. Он пополнел. На нем был темный костюм свободного покроя. В черных гладко зачесанных назад волосах серебрилась седина. Карие глаза выглядели усталыми, несколько напряженными. Катя подумала, что именно этот костюм, а не военная форма — настоящая одежда Мостового, и именно эти гладко зачесанные волосы его настоящая прическа.

Не оглядываясь, Катя медленно шла в толпе, не оглядываясь, вышла из зала. Мостовой тут же поравнялся с ней.

— Неожиданная встреча! — заговорил он. — Вы давно в Ленинграде?

— С неделю, — ответила Катя, удивляясь своему спокойствию.

— Какими судьбами?

— В командировке.

— Где остановились?

— В «Астории».

— Хорошая гостиница.

— Мне удобно. Институт рядом, на улице Герцена.

— Водного транспорта, — определил Мостовой уверенным тоном человека, хорошо знающего свой город.

Некоторое время они молча двигались в толпе, потом Мостовой сказал:

— Как странно! Вы здесь, в Ленинграде, да еще на этом концерте…

— Да, смешно.

В зале их места были боковые, и они сидели, чуть повернувшись к эстраде. Мостовому был виден Катин характерный, чуть скуластый профиль, тяжелые каштановые волосы, облегавшие стройную смуглую шею.

После концерта, подавая ей шубу, он спросил:

— Надеюсь, я вас еще увижу? Я покажу вам город.

— Заманчиво, конечно. Но это возможно только вечером. А вечером мы ничего не увидим.

— Все увидим.

— Ну что ж, позвоните мне послезавтра в восемь часов. Вероятно, я буду дома.

Юность, война… Город в затемнении, госпиталь, раненые, Евгений Самойлович… У Кати не было злого чувства к Мостовому. То, что тогда, в двадцать лет, представлялось катастрофой, теперь воспринималось спокойно. Когда-то ей хотелось отомстить Мостовому, причинить ему ту же боль, какую он причинил ей. Теперь ей было безразлично даже, что он думает о ней. Не было интереса. Чужой! Все, что в нем есть хорошего, — это его. А в Ледневе все, и хорошее и плохое, — это ее. Мостовой — прошлое, оно кончилось и никогда не вернется. Леднев — будущее. Несмотря ни на что.

Мостовой позвонил точно в назначенное время. Катя надела шубу и спустилась.

Он уверенно вел машину. Сначала они поехали по набережным Невы, затем на Васильевский остров и Петроградскую сторону. Потом к Смольному. Даты, стили, исторические анекдоты так и сыпались с его уст вместе с именами архитекторов и скульпторов.

Иногда он останавливал машину, и они выходили. Пальто его было распахнуто, шляпа съехала на затылок. Веселый, оживленный, он был еще хорош собой.

— Великолепно, — сказала Катя. — Но ведь это старый Петербург.

— Можно поехать на Выборгскую сторону, — ответил Мостовой. — Крейсер «Аврора» я вам показал… Что касается войны, то знаете, война не оставляет памятников.

— Да, — сказала Катя, — она остается в сердцах и судьбах.

Он быстро взглянул на нее.

— Расскажите о себе, Юра, — попросила она.

— Что вам сказать? — ответил Мостовой. — Работаю