– Но ты ведь помнишь, чем кончается история Лаодамии. Не мне тебе напоминать. Вернув Протесилая на три часа, Лаодамия не вынесла его вторичного ухода и последовала за ним.

Стаций вздрогнул. Почему-то он правда не додумывал до конца эту мысль. За что он и любил совет Клавдии: всегда твердившая, что она – обычная женщина и мало понимает в поэзии, его жена всегда умела подметить то, чего не замечал он сам.

Но переделывать конец ему не хотелось.

– Я оставлю как есть. Но дам ей его прочитать, прежде чем декламировать публично.

– Может быть, мне поехать с тобой? – робко спросила Клавдия.

– Может быть… – уклончиво ответил Стаций. Он еще не знал, как отнестись к такой мысли, и отложил решение на потом.

Попутно он вел приготовления к празднованию дня рождения поэта. Еще в Неаполе навестил Юлия Менекрата, который оказался молодым человеком лет тридцати, учтивым и просвещенным. Менекрат прочитал письмо Поллы, выслушал Стация и произнес в раздумье:

– Дело достойное, надо бы помочь. Только как-то боязно мне… Нет, я не тестя боюсь. Я боюсь, перенесет ли эту затею сама Полла. Поллий ведь не изверг. Он как-то говорил мне, что просто она сама не своя делается от этих воспоминаний. Она не может вспоминать прошлое спокойно. Потому он и старается ее от него беречь. Я, конечно, понимаю, что он чудак и переусердствует, но…

– Я понимаю, – ответил Стаций. – Но ведь она все равно живет в своих воспоминаниях. Просто скрывает это и носит в себе. А ведь не случайно говорят: «Сказал – облегчил душу».

– Ладно, давай попробуем. Я знаю нескольких почитателей Лукана, которые с радостью согласятся устроить его рецитации. Тот же Силий Италик, например…

– Силий Италик? А ты уверен, что Полла захочет его видеть? Все-таки говорили, что при Нероне он был добровольным обвинителем…

– Да, но здесь об этом уже никто не вспоминает. У Поллия он бывал в гостях, – они сблизились на почве своих антикварных увлечений, – и я не заметил, чтобы Полла его сторонилась. Ну и ты сам пригласи кого считаешь нужным.

Однако вопрос, кого можно уговорить отправиться из Рима в Неаполь в начале ноября, был не таким простым. После долгих раздумий Стаций решился обратиться к Марциалу. Он недолюбливал его и знал, что эта неприязнь взаимна. Марциал всегда казался ему каким-то вертким, шустрым, въедливым, и Стаций не мог понять, когда он бывает собой и бывает ли вообще. Однако он был уверен, что Марциал легко сорвется с места и отправится в Неаполь в ноябре, если забрезжит надежда заработать. Застать поэта в его многократно воспетом домике на Квиринале возле Квиринова портика и храма Флоры оказалось делом нелегким. Он постоянно у кого-то обедал, и Стаций раза три преодолевал подъем от Субуры по узкой улочке, чтобы услышать, что господина нет дома. Можно было, конечно, написать ему письмо, но Стаций не хотел доверять письму важные вопросы, потому как не слишком доверял самому Марциалу. Наконец, он решился оставить ему записку с просьбой назначить день и час для посещения. Вечером письмоносец принес ему письмо с приглашением на завтра, и на следующий день поэт вновь отправился уже привычным путем.

Домик у Марциала был крошечный, без прикрас, словно с трудом втиснутый в прогал между двумя более представительными особняками. За вестибулом, в котором едва помещался раб-привратник, следовал тесный атрий, бывший атрием в древнем смысле слова: стены с облупившейся однотонной штукатуркой были почти лишены росписи и закопчены. Сам поэт вышел к нему в домашнем платье, с первого взгляда он показался Стацию утомленным и потрепанным, недовольным тем, что его вновь кто-то потревожил. Но он вмиг как будто надел маску ироничной веселости, знаком предложил гостю сесть в продавленное кресло, уселся в такое же сам и заговорил довольно неприятным тоном, с преувеличенным почтением:

– Что привело тебя, о Классик[149] и победитель Августалий, к нашим убогим пенатам? Как поживает великое творение? Этеокл и Полиник уже сразились? Что там учинил дерзкий Тидей? Может, они уже разгромили твой дом или супруга тебя выгнала, что ты решил разделить кров со мной?

Стацию захотелось встать и уйти. Марциал был уже почти старик – лет на пять старше его самого, да к тому же от беспорядочной жизни он выглядел старше своих лет. Тем более неуместными казались в его устах подобные шутки.

– Слушай, Марциал, перестань ерничать! – не скрывая своего раздражения, ответил Стаций. – Ты, должно быть, понимаешь, что, если бы у меня не было к тебе дела, я бы не пришел.

Марциал стер с подвижного лица улыбку и взглянул на него колючими глазами.

– Ну и что за дело?

– Предлагаю тебе в третий день до ноябрьских нон отпраздновать день рождения Лукана. В Неаполе.

Марциал широко открыл глаза:

– Что? Где? С каких это пор ты у Лукана в распорядителях? Кто это тебя уполномочил?

– Его вдова. Полла Аргентария.

– Полла?! – Марциал чуть не открыл рот от изумления. – Она решила оставить свое уединение?

– Ну, по крайней мере она решила попробовать отпраздновать этот день.

– И что нужно?

– Что можешь. Самое меньшее – просто приехать, самое большее – что-нибудь написать.

– Это смотря для кого приехать меньшее, – проворчал Марциал. – У кого на это есть деньги…

– Ну, значит, напиши. Времени еще более чем достаточно, а стиль у тебя быстрый.

– И что, она заплатит?

– Без сомнения.

– Что ж? Спасибо за предложение! А все же как ты сделался ее поверенным?

– Случайно. Ее нынешний муж – приятель моей юности. Я встретился с ним после Августалий.

– Поллий Феликс?

– А ты откуда знаешь?

– Ну, это только ты сидишь, уткнувшись в свою «Фиваиду», и лучше осведомлен о последних новостях Фив времен Креонта, нежели о событиях нашей жизни. Я давно знаю. Но знаю также, что живет она уединенно, общества не ищет, потому и удивился. Я бы даже не решился напрашиваться к ней на повторное знакомство, хотя когда-то знал ее.

– Ты знал ее… еще тогда?

– Да… – ответил Марциал, и тут Стаций впервые заметил, что лицо его приобрело естественное выражение. – Я тогда только приехал из Бильбилиса в Рим. Как раз в год пожара. Ну и, разумеется, первым делом стал искать своих испанских земляков. Познакомился тогда и с Сенекой, и с Галлионом, и с Луканом… Они мне помогли удержаться на плаву. Не случись с ними то, что случилось, может, и моя жизнь пошла бы по-другому…

– И каким ты помнишь Лукана?

– Непростой он был. Высоким слогом Квинтилиана выражаясь, «пламенный и возбужденный», а в жизни это означало – высокомерный, колючий, дерганый. Да и она, Полла, была даже не то что скромницей – казалась почти дикаркой. Но когда они были вместе, их как будто все время озаряло солнце. Такая трогательная была парочка! Настоящие голубки! И ведь она была при нем до последнего. Потом чуть с ума не сошла. Одна из самых печальных историй, какие я знаю… До сих пор не могу ее представить рядом с кем-то другим…