– Мика встретит тебя, – засмеялся Файнберг.

Миллионоликая Москва стояла в ожидании: от гранитного Маркса до трех гробов на Манеже.

– Пропустите раввина для отпевания убиенных, – кричал Мика Членов.

Только раз тетка кинула им в спину:

– Жулики!

Но они уже у гробов. Здесь просторно и страшно. Тяжелая рука легла на Левино плечо.

– Запрещено евреев хоронить в субботу, – сказал Зяма.

– А умирать в субботу можно?

– Праведник не умрет в субботу, – Зяма будто на сцене.

– А вот уже скоро не сможешь повторить этого.

Зяма снял с его плеча руку, испуганно отступил на шаг.

– Когда?

– Такие дела.

– Нельзя еврея хоронить в субботу. Надо гроб с Кричевским оставить здесь до завтра.

– У них, по-моему, другой сценарий.

– У кого?

– У государства и у семьи.

– Уговори родителей, – сказал Зяма.

На табуретах у крайнего гроба сидели черноглазая седая Инесса и ее муж.

– Нельзя еврея хоронить в субботу, – сказал Зяма. – Надо гроб с вашим сыном оставить здесь до завтра.

– Что вы такое говорите, – прошептала мать. – Пусть хоронят, как всех.

– Вы сумасшедший, – пробормотал ее муж.

Только сейчас они заметили Леву в талите и ермолке.

– Сделайте, пожалуйста, что сможете для нашего несчастного Илюши.

– Я буду с вами.

Руцкой открыл траурный митинг.

Слово освобожденному президенту СССР Михаилу Горбачеву.

Хор православной церкви построился под трибуной.

К Леве подошел священник:

– Вы будете молиться за одного или за всех.

– За всех.

– Хорошо. Мы тоже отслужим за всех.

И в этот момент Лужков знаками велел Леве подняться на трибуну. Море людей, десятки телекамер и микрофонов.

– Говори, – прошептал Лужков.

– А что?

Да скажи что-нибудь по-человечески.

– Я их имен не знаю.

– Никто не знает. Давай.

– Прошу тебя, Господь, милости и милосердия, дабы мы отдали последний долг геройски погибшим защитникам свободы. И охрани нас от всякого препятствия. Я прочту поминальный Кадиш по погибшим; Итгадал ва иткадаш шмей раба…

Кадиш звучал над центром Москвы.

Когда он окончил читать и спустился с трибуны, церковный хор пел заупокойную молитву. К Леве подошел высокий мужчина:

– Я посол Соединенных Штатов Америки. Рабай, я хочу пожать вашу руку. Вы не представляете себе, какой вы совершили поступок. Я хочу представить вам сотрудников американского посольства.

Горький еврей Йом-Тов покрыл гроб Ильи Кричевского талитом, похоронная процессия двинулась по Новому Арбиту к Белому дому, к Ельцину.

Лева и Мика шли с ветеранами-афганцами.

– Головные уборы снять! – яростно окрикивали афганцы зевак.

К Леве подбежал корреспондент:

– Мы ведем репортаж на Израиль. Религиозные евреи выбежали на улицу и рвут на себе волосы. Как можно раввину в субботу хоронить? Что вы им скажете?

– Это похороны государственные, и такова воля родителей Ильи, да упокоится его душа. Мне тоже тяжело из-за всего, что происходит в эту субботу. Я прошу у Бога прощения.

– А люди вас простят?

– Не знаю.

Из машины высунулась голова священника:

– Полезайте в кабину.

– Суббота, – ответил Мика.

Батюшка пожал плечами.

Во дворе Белого дома процессию встретил Ельцин, пожимал руки священникам.

– На Ваганьково, скомандовал Руцкой.

На кладбище их уже поджидали баркашовцы из РНЕ с плакатом: «Нет места жидам в Москве». Афганцы мгновенно разобрались с баркашовцами, выбросили их за кладбищенский забор. Процессия разделилась, большинство вошли в часовню, остальные с Ильей в ожидании. Наконец, процессия воссоединилась.

– Здесь друг Ильи, скрипач, – обернулась к Леве Инесса. – Можно он будет играть?

– Пусть играет.

…В Гипрорыбпром Лева приехал к концу рабочего дня, не все чертежи были исправлены.

Октябрь 1993-го

Дождь Судного дня барабанил опавшие листья, многократно усиливаясь в ночи, торопил листопад и прохожих; залихватски плясал на автомобилях, фортепьянил, пугал детей и старушек. А утром дождь обернулся в туман и затих, повиснув между колоннами синагоги.

Прихожане поднимались на Горку, на утреннее Богослужение. Желтый свет иномарок выныривал, и стайки нищих тотчас кидались под колеса. Старый кантор на старый манер пел с амвона. Как прекрасны шатры твои, Иаков…

Тем временем в доме Полякова Зяма встречал голодных стариков под портретом Царя-мессии. А на Разгуле, в трех шагах от Елоховской церкви, в ДК «Автомобилист» молитвы Судного дня пели десять американских канторов – по совместительству солистов хора Ростроповича…

– Перерыв до шести вечера, – объявил Лева.

– Рабби, покажи нам Москву, – обратились канторы. – Что у вас самое-самое?

– Белый дом.

Маленький сталкер провел их по крышам гаражей к дыре в ограждении, здесь милицией и не пахло. Дым костров и запахи страха, где сошлись коммунисты, казаки, баркашовцы. Расколотые арбузы валялись в ногах, как обрубленные головы. Женщины в красных косынках.

– Русский Голливуд! – воскликнул кантор Беня.

Бритоголовые парни, вооруженные ножами, цепями и битами кричали из-за проволоки милиционерам:

– СССР! СССР! СССР!

– Ельцин жид!

– Бей жидов, спасай Россию!

Милиционеры снаружи равнодушно улыбались молодому безумству. А внутри зоны коммунисты-дружинники топтались в нескольких шагах от фашистов.

Дым обеденных костров, играла гармонь между выкриками.

Наконец, защитники Белого дома заметили канторов, окружили их и кричали им:

– Люди обнищали, люди унижены!

– Мы не сдадимся!

– Банду Ельцина под суд!

– Чего они хотят? – спросил кантор Майкл.

– Они защищают Конституцию от президента.

На стенах черным и красным: «Смерть жидам!», «Иудейское царство Ельцина!».

– Они иностранцы?

– Они солисты хора Ростроповича, американцы.

– Евреи!?

– Среди нас тоже есть евреи.