у ворот дымный костёр, и малой Саня, вернувшись со всеми с кладбища, раз и другой со смехом прыгнул через огонь.

Больше отец ничем не запомнился.

Саня знал со слов матери, что первенец Родион уродился в Кима Африкановича: раскосые вдумчивые глаза, жилистое заострённое лицо, тонкий сухой рот… И, глядя из-под ладошки на брата, Саня любил в нём забытого родителя, как любят солнце и радугу. Родя в ответ возил Саню на рамке велосипеда, забирал его по вечерам из детского садика и пластался за его синяки и обиды с другими мальчишками.

Мать с рассвета возилась в пекарне, ворочая мучные мешки и сажая в печь тяжёлые чугунные формы, рано получила надсаду и часто умирала:

– Вот оставлю вас одних: Родьку, как старшего, определят на конюшню, а тебя, Санька, спихнут в ынтырна-а-ат!

И сердце обрывалось в Сане. Сжималось, как мокрый снежок в руке. Он прятался в сарае и плакал о матери, о её будущей чёрной смерти, о своём грядущем одиночестве.

Наутро мать раскачивалась. Ходила белая и нездешняя, всё роняя из рук. Не замечала никого и ничего.

Саня рос под Родиным крылом, как под небом Родины.

В долгие тоскливые ночи, когда мать болела, он спал с братом, от которого пахло рыбалкой, порохом, степью, свободой…

О Роде болтали разное.

Он сторонился людей, жил своим высоким сердцем и своей умной головой. Тоже закрывался в книгах, в их бумажных теремах. Но читал не так, как Саня – с жадным голодным сапом, – а с твёрдым, наросшим, как раковая опухоль, пониманием ненужности и даже вредности прочитанного. Всё больше о чём-то думал, словно Господь припас ему задачу, да Родя давно её взломал и вынес из неё весь заповедный смысл, и с тех пор не ведал, куда приткнуться со своим горьким знанием.

– Ты почему такой-то, Родька?! – по примеру матери вздыхал Саня, лёжа у стеночки, в тёплом удобном закутке, который сооружал для него Родя, огородив Саню своим длинным костлявым телом.

– Какой?

– Ну, нет у тебя ни друзей, ни девки! Другие в твои-то годы слушают этих… «Стоунов» и лижутся на танцах, а ты и в клуб не ходишь…

Родион с тоской смежал глаза. А то с нервным треском зажигал спичку и торопливо, много глотал дым, откинувшись на кровати. Подмышки, как у мужика, курчавились терпко и чёрно.

– Не то это всё…

Саня следил за ним с восхищением, кружил по комнате в задравшихся трусах и свёрнутой газетой гнал в распахнутую форточку, в тёмную улицу сладкое душное облако.

– Ну Ро-одька! И мамки не боится… А дашь пошабить?! Ну хоть одну зябку?!

На столе у Родиона, как Библия, лежал захватанный журнал «Модельер-конструктор». Они прошерстили «морской» выпуск и тоже склеили фрегат из лучинок, натянули парус и понесли на речку, вложили записку с желаниями и оттолкнули – в вечное плаванье.

Санины мечты были телячьи и к его восемнадцати сбылись, а у Родиона судьба пошла винтом.

Брат выучился на механизатора, приехал из города с красным дипломом и гордой красивой женщиной – и отделился. Жена через год или два спуталась с учителем, унесла курносую дочку, как птица-аист. Родион, большой и ненужный, с работы брёл домой огородами.

– Не торопись, Санёк, с поженитьбой! Приглядись для начала: что за человек?.. – наставлял Саню, пьяными руками, словно прутьями железной клетки, загребая в объятья, когда отслуживший соловушка по старой привычке прилетал за советом, а то просто торчал на немытом крыльце.

Но Саня не послушал и, едва в деревне загнездилась интересная накрашенная бабочка, упорхнул на волю.

2

В доме у Сани всюду было железо. Под столом – гвоздодёр, зубатые шестерни. В углу – топоры без топорищ, на подоконнике – россыпь свечей зажигания. Под матрасом – разводной ключ. К спинке семейной кровати Саня прикрутил лодочный мотор «Нептун-23» и, проверяя искру в цилиндрах, иногда дрочил его по ночам. Даже в чугунной латке, в которой тушили картошку с мясом, хранились болтики, шайбочки, крючки. А лакированный теремок с кукушкой замолчал на другой месяц после свадьбы, пробуравленный шалой пулей, – Саня застал с молодой женой барабашку…

Ещё удивительно, что Наина вообще пошла за него.

Суеверная блажь с годами не выветривалась, сидела в Сане, как дурная болезнь в худом теле. Сколько Наина ни шефствовала над ним, сколько Родион ни вправлял мозги, и мать, задыхаясь, ни хлестала полотенцем через весь Санин хребет, на который он регулярно скрёб, – ничего они и коллективно поделать не могли. Уже и виски ему надышала серебряная птица, смахнула крылом клок ржавых волос, округлив стеснительное пятно плешины, и со всей страстью долбанула в неё клювом… Нет! Саня как верил, что вечером не занимают соль и деньги, на пороге не стоят – к покойнику, а спички на открытое место кладут к пожару, так и продолжал верить, своим неистовством доводя соседей до смеховых колик, а жену – до белого каления.

Они плохо жили – жгучая и вся сарафанная баянистка из клуба и егозливый Саня, у которого семь пятниц на неделе, и все – выходные. Это Бог отвёл их от большей беды, не послал детей: Саня в шоферах застудился от земли, чиня по зиме машину, и семя его с той поры было пустым, не плодящим. Уж он и сам мотался по курортам, и жену на всякий случай затуркал лечением, но всё без толку.

– Иди, старуха, поскреби по сусекам! Скатаем с тобой колобка, мо-дер-ни-зи-и-ируем: четыре спички – руки-ноги! – и пусть вертится по хозяйству!.. – от стыда за себя, за свою мужскую немощь, пьяненький дразнил Саня жену. И чем бы ни была занята Наина – гремела ли она у плиты или мячкала в тазу Санино бельё, – губы её раскисали, плавились, как смятый помидор, чёрные навыкате глаза, которые Саня за их невыразительность считал недалёкими, с ненавистью простреливали его от потной маковки до пят, а всё большое, мягкое, нерожавшее тело по-девчоночьи заходилось в трепете и обиде.

В застольях Саня горланил за всех, угощал других, а пуще сам угощался. Но внезапно замолкал, обнаружив рядом с женой чужого мужика. И уже горячечно воображал, что кто-то на субботних танцах водит Наину за кинобудку, в вечернюю тень проулка…

Тогда глаза его набухали кровью, руки отправлялись гулять сами по себе, сшибая рюмки на столе.

– Ничего-ничего! Я им устрою кордебалет… – успокаивал Саня и бежал в огород. Запалив костёр, жёг концертные платья Наины и цветные плисовые платки, которыми в женихах сам её и одаривал, сидел на корточках и победно и мучительно плевал в синее угасающее пламя. А сам Саня не допускал