«Шикарный до смертного часа» продолжал говорить, как он в самых неопрятных житейских уголках искал Леонию, сестру мою, что ему иной раз хотелось убить себя, чтобы прийти скорее на тот свет, где, как рассказывают ксендзы, все враки делаются правдой… Я в половину говоренного не вслушивался — так мой давнишний друг не был Орфеем в его исканиях. «Как очужел он для меня», — думал я…

Вова, как назло, засучил рукав рубашки и сказал:

— А ведь до сей поры видно.

Правда, на мускульной холеной руке, пониже сгиба, была довольно заметная буква К… На моей руке я не нашел ни следа от нашего кровавого братства.

Кого же, в сущности, больше любил Вова — меня или Леонию, сестру мою?..

В это время раздался звонок в передней — два раза, условный звонок жены. Она возвращалась из гостей…

Глава девятнадцатая

Волга

В этот год Волга наливалась на глазах, на ощупь. Берегами стоял иловый запах от свежесмоченной земли. Затоплялись прибрежные огороды, бани. Плетни, с кольями, сорванными водой, плавали плашмя, привязывали их хозяева к стволам деревьев. Вспученной мутной гладью неслись коряги, дрова, рухлядь всякая. Вооруженные баграми охотились хлыновцы за текучей добычей.

Сувоти бурлят островами между затопленным осокорем. Дрожат, трепещут вершины ветельника, а листья, как бабочки, бьются о накипь воды. Лодка юлит, отбивается от правежа, так и норовит наскочить серединой о ствол. Держи лодку, не зевай в это время, иначе сам знаешь, что с ней случится.

На острове остались одни лысины незатопленных мест с разнеженными влагой травой и цветами. Хорошо на этих лысинах, которые завтра скроются. Аромат свежей листвы, журчание воды, облизывающей с напором островок. Ни комаров, ни мошек в это время. Дымит костерок, трещит валежник, на перекладине закипает чайник.

Не надышался и не ушел бы оттуда! Лежишь сфинксом, облокотясь на передние лапы, отупело смотришь на кипящую воду, и кажется, что это не вода течет, а ты мчишься пустынями воды и неба…

В Хлыновске праздник, — по всем сердцам Волга разливается; гудит пароходами. В Хлыновске свежие товары, еда новая, вести сверху и снизу в каких местах и как зиму коротали, велики ли где снега были. Дети, отцы с отхожих зимовок возвращаются. Трещит от новостей и обновок каждый домишко. Пахнет воблой копченой, жирной, прозрачной на свет, как яйцо свежее.

Хорошо в Хлыновске!

Вода подымается. Затопило нижний базар. Хотя подъем и показывает количество зимней влаги, но не в высокой воде польза. Это нам, ребятам, забава с банных крыш в Волгу нырять, — польза в продолжительности половодья. Бывает подъем четыре-пять сажен, самый незначительный, а вода весь июнь держится, до меры не спадает.

Стариков не удивить ни большой, ни малой водой.

— Нет, не та Волга стала, — скажет старик и бородой затрясет, — бывало-те обмеленьев не знали: воды завсегда было сколько душеньке угодно… А все потому — порядков нет. Жадность обуяла, леса народом, что-те скот волками, пожираются. Вон он, Кузьмодемьянск этот, — что в нем лесу было… А ноне?

Рыбу, помню, поймали хлыновские рыбаки — мерой в сажень с лишком. Два дня эта рыбища мужиков мучила, Волгой колесила, чуть лодки не потопила. Что это была за рыба — сом или белуга, — не помню, но рыбу вскрывали в присутствии врача и властей, чтоб узнать, нет ли в рыбе человечины. Народом берег усыпан — все на рыбу пришли любоваться, говорили, что рыбак на весь год дохода получит с такой небывальщины.

А старик затряс бородой и клюкой застучал.

— Эх, ребятушки, така ли в мое время рыба была! Бывало-те Волгой осетр хвостом взметнет, так судно кверху дном переворачивало… А скус-то был! Э, ну и скус… А потому — погани нефтяной теперича напустили да колесами глушат машинными рыбу-то…

При спаде воды бывает момент, когда оголятся острова, образуются озера, озерца, ямы. Едут тогда хлыновцы с бреднями, с мешками, с ведрами рыбу брать. Мы, малыши, штанами, рубашками упражняемся и голыми руками рыбу берем. Идешь таким озером в тинной, парной воде, а рыба бьет в ноги, в живот и плещется наружу. Серебром чешуйным нагрузятся лодки. И думать не придумаешь сразу, что с рыбой делать: иль сушить, иль солить, или в копоти затомить. На дворах, на бечевках на солнце сушатся густера, язишки, чехонь, а зимой этот корм у нас лакомство. Сушеная рыба с просолом, ломкая, вкусная. На улицу, бывало, идешь, она в кармане крошеная, в рот бросаешь, что тебе тыквенные каленые семечки.

От сушки и солки вонь в городе в течение нескольких дней стоит крепкая, как на промыслах, только перепутается эта вонь с запахом цветущих садов, и не понять проезжему — чем Хлыновск пахнет.

Зимой Волга спит. Разве где на быстряке черная незамерзающая полынья напомнит о скрытой подо льдом жизни… Тогда все большаки на Волгу переходят, и в длину и поперек разрисуют дороги навозными знаками ледяную толщу. Просыпается Волга рано. Уже в средине поста нам втолковывалось не прозевать первую подвижку льда.

Трудно словом определить этот звук: не то стон какой, не то колокол гуднет где-то под землей и разнесется над Волгой и эхом отразится от гор. По первой подвижке идут расчеты о вскрытии Волги. За Волгой устанавливается наблюдение: считается счастливым увидеть начало вскрытия. Ледяной покров, вздутый, рыже-синий, еще неподвижен, только от берегов видны проталы, да несколько промоин на месте заворота Коренной.

Лед начинает двигаться раньше, чем это заметит наблюдающий, — так медленно перемещаются его пласты. Окажется перекошенной дорога в Липовку, унавоженное лошадьми место мойни очутится за базаром. Не хватает только ветра, чтоб напором воды порвало ледяные сцепы.

Наконец, раздастся от берега до берега хруст, словно огромным колесом по фарфору проедут, и масса льда дрогнет. Последуют новые звуки цокания ледяных кристалликов, ширк и шип обсыпающихся ледяшек. Полезут друг на друга льдины, надламываясь кусками мягко, как постный сахар, зазвенят сосульками, закружатся на заторах. Вода в прорезах льда темная, сгустившаяся за зиму. Погода переменится: подует с севера, подует сквозняк от Белоозера до Каспия… Волга