Но Гитлер не хотел идти на такой шаг, он намеревался сделать запрос прямо в сенат Данцига, формально уведомив Варшаву перед самым приходом кораблей. Я придерживался мнения, что большое количество кораблей и преднамеренное нарушение дипломатических процедур будет воспринято не иначе как начало ожидаемых действий против Данцига. Я несколько раз пытался препятствовать осуществлению этого плана, прямо обращаясь к Риббентропу и косвенно к Гитлеру, а также сам лично взаимодействовал с морским флотом. Нигде мне не сопутствовала удача. Я оставался в одиночестве.

Я также посоветовал отложить визит флота до 4 августа, когда Гитлер и Муссолини должны были встретиться на перевале Бреннер (в Тироле, на границе Италии и присоединенной к Германии Австрии. – Ред.). Следовало обсудить ситуацию во время встречи, и я подумал, что итальянцы могут убедить Гитлера отказаться от этого плана. Я уже писал, как итальянцы оставили нас в тяжелом положении в 1914 году на том основании, что Берлин не посоветовался с Италией по поводу своих действий после убийства в Сараеве, поставив Рим перед fait accompli{Свершившийся факт (фр).}. Как оказалось, визит наших кораблей в Данциг не состоялся, но мне так и не удалось выяснить, понял ли Гитлер суть проблемы.

Со стороны Польши отмечалось множество инцидентов. Моя информация основывалась не только на немецкой прессе, которую я не считал надежным источником. Наш представитель в Варшаве, Мольтке, с моей точки зрения лучший из всех наших послов, с самого начала занимался проблемой немецкого меньшинства в Польше и был серьезно обеспокоен ростом националистических настроений.

Здесь я не буду говорить о том, что произошедшее стало возможным благодаря неспособности поляков и немцев ладить друг с другом – во многом из-за традиционной польской спеси, в прошлом огорчавшей еще Талейрана. (Эта спесь в свое время привела и к тому, что поляков в 1612 году вышибли из Москвы, и обратный процесс привел к разделам Польши (1772, 1793 и 1795), взятию Суворовым Варшавы (1794) и гибели Польского государства в 1795 году. – Ред.) Теперь же она постоянно отравляла польско-германские отношения, преднамеренно отягощенные Версальским договором.

Очевидно, что немецко-польский конфликт по поводу меньшинств не стал изобретением Гитлера. Любой, кто знаком с историей двадцатых и начала тридцатых годов, поручится за это, я сам видел, как ни одна встреча в Лиге Наций не проходила без серьезных трений или кризисов, случавшихся между немцами и поляками.

Я оказался и свидетелем того, как в Веймарской республике польская агрессия и нарушения договора вызвали у политика-миротворца Штреземана знаменитую вспышку гнева, когда он громко стукнул кулаком по столу в Лугано. Позже, во время встречи в Мадриде, я видел, как та же проблема привела к попытке изменить статус меньшинств.

Ситуация не улучшилась и во времена Третьего рейха. Хотя Гитлер запретил упоминать эту тему в немецкой прессе, подавление немецкого меньшинства администрацией польских воеводств не прекратилось. В наших дипломатических и консульских отчетах 1939 года отражено, как волна притеснений поднималась все выше и выше, заслонив теперь ранее возникший вопрос Данцига и Польского коридора.

Вызванное действительной и непосредственной судьбой немецкого меньшинства напряжение оказалось таким сильным, что проблема приобрела самоценное значение. С мая до июля практически не было обсуждений этой темы на дипломатическом уровне. Скрытое напряжение напомнило мне об игре в покер, когда делаются высокие ставки. Правда, мне казалось, что Гитлер, возможно, со временем ослабит свое столь жесткое отношение. Но сейчас мы втягивались в новый поток, где корабль больше не подчинялся рулевому. Теперь уже оказывалось недостаточным доказывать Гитлеру, что проявление агрессии против Польши означает объединение против него Англии и Франции. Дружеский совет Италии означал гораздо больше, чем только намерение избежать катастрофы.

Во второй половине июля вместе с Аттолико я пытался заставить итальянское правительство дать Гитлеру дружеский совет. Всем было хорошо известно, что Муссолини хотел, чтобы мир продлился еще три или четыре года. Не раскрывая своих намерений, мы усердно размышляли над тем, как устроить встречу Гитлера и Муссолини. В качестве предварительного шага итальянцы предложили провести конференцию великих держав и найти выход из ситуации.

Риббентроп проигнорировал предложение и отверг мою точку зрения, отличавшуюся от его собственной. Встреча, планировавшаяся 4 августа на перевале Бреннер, так и не состоялась. Муссолини проявил странную покорность судьбе, отдав все на волю случая. Говорили, что он заболел, влюблен, стареет. Во всяком случае, и Аттолико, и я радовались тому, что хотя бы Чиано собрался приехать.

Непосредственно перед визитом Чиано мы поняли, что ситуация стала критической. В ультимативной форме Польша потребовала от данцигского сената, чтобы в городе начала работать польская таможенная служба. В случае отказа поляки обещали применить ответные меры.

Отвечая на это заявление, германское Верховное главнокомандование сделало заявление, которое мне поручили прочитать польскому дипломатическому представителю. Мне было неприятно это делать, и здесь требовалось изложить случившееся открытым текстом, чтобы избежать больших провокаций со стороны Польши в Данциге. Ответственность за подобные действия, как указывалось в заявлении, целиком возлагалась на Польшу.

Ответ последовал в течение двадцати четырех часов, без консультаций с Парижем и Лондоном, из-за опасений, что они рассмотрят любое вмешательство со стороны германского правительства в отношения между Польшей и Данцигом как нарушение польских прав и интересов и как «акт агрессии». Поступивший ответ показал, до чего мы дошли за те двадцать лет, в течение которых данцигский вопрос обсуждался между Берлином и Варшавой. Французский посол в Варшаве Леон Ноэль, явно симпатизирующий полякам, охарактеризовал их ответ как «pourtant comminatoire»{Угрожающий (фр.).} и «cette fois une imprudence»{Неосторожный (фр).}.

Критическая ситуация сохранялась и в то время, когда Чиано прибыл в Зальцбург. Поскольку мы могли перехватывать сообщения Чиано, прежде всего телефонные переговоры с итальянским посольством в Берлине и в особенности с его родственником канцлером Магистрати, нам стало известно, что он замышлял.

С точки зрения Чиано, Аттолико был нервным пессимистом, в своем дневнике он написал о нем следующее: «...Он пытается вместе с кем-то в министерстве иностранных дел [то есть со мной, Вайцзеккером] спасти свою страну от несуществующей опасности».

Чиано заслужил бы большую похвалу, если бы прибыл в Зальцбург с ясным желанием предупредить надвигающуюся войну и вел об этом переговоры. Я сам не присутствовал на беседах с Чиано, меня постарались убрать с дороги. Вскоре я узнал из нескольких достоверных источников, что произошло следующее: Чиано с самого начала заявил, что вторжение Германии в Польшу будет означать начало войны в Европе. Когда Риббентроп решительно возразил ему, а затем и Гитлер заявил, что Англия и Франция увиливают от своих обязательств, Чиано постепенно начал менять свои взгляды. В конце визита он сказал: «Фюрер, до сих пор вы были всегда правы, и на сей раз вы снова правы». Он не упоминал статьи «стального пакта», в соответствии с которым впереди было три или четыре года мира, он не говорил, что, если Германия окажется агрессором, это не должно затрагивать Италию, он не ссылался на то, что Италия не может принять участие в войне, потому что еще не готова. Он говорил много, но не сказал ничего конкретного.