Свет звёзд был настолько ярким, что у Шурика даже заныло под ложечкой, а в груди образовалась странная холодная пустота, и он заёрзал на зипуне, постеленном на землю, — прочь, прочь, прочь слабость! Не маленький, чтоб звёздному испугу поддаваться. Стал думать о другом.

В стерне шла своя жизнь — шебуршили, подбирая оброненное зерно мыши, озлобленно дрались друг с другом, пищали и мешали спать, кто-то громко протопал совсем рядом — наверное, барсук, прямо над телегой бесшумно пролетела грузная сова, перечеркнув небо чёрной тенью, молча свалилась на край поля — видать, там было более всего мышей.

Из недалёкого лога доносился приглушенный вой и собачье тявканье — там жил волчий выводок, и Шурик, смежив глаза и стараясь уснуть, думал, отчего же это молодые волки голос свой подают? Тем более, неподалеку люди находятся. Ведь волки всегда, пока не вырастут, молчат, прячась в норах — именно молчат, боясь привлечь к себе внимание. Может, это не чистая порода, а помесь волка с собакой? Но как бы там ни было, лог надо обязательно прочесать и выбить оттуда волков. Иначе зимою беды не оберёшься. Может история, что произошла с дедом Елистратом Глазачевым, повториться. Едва Шурик подумал о деде Елистрате, как его будто током пробило, затрясло, в горле вспух горячий пузырь. Он зашёлся в кашле.

Еле-еле отдышался.

Он ещё не уснул, когда рядом с ним на зипун опустилось гибкое горячее тело и кто-то, неузнанный в темноте, зашептал страстные, путаные слова, значение которых Шурик не сразу и понял, он отпрянул было в темноту, но стукнулся головою о колесо телеги и замычал от боли.

— Ушибся, родимый? Не бойся, это я. И… Ну иди же сюда, иди. Чего же ты пугаешься, дурачок. Иди!

По слёзной мольбе, по неутоленной жажде, скрытой в шёпоте, Шурик узнал Татьяну Глазачеву, налился тяжёлой жаркой краской. Хорошо, что хоть в темноте этого жара невидно.

— Да не бойся же ты, я тебя не съем, — снова с мольбой прошептала Татьяна.

Шурик промычал в ответ что-то невнятное, ощущая боль и стыд. Татьяна прижалась к нему, вцепилась в плечи проворными крепкими пальцами, и он ощутил на своих губах вкус её губ, её дыхание. В голове мелькнуло обидное: «Она же с дезертиром водилась!» А потом… а потом вдруг: «Она ж… она же, считай, старуха… На сколько лет она старше!» Но эта мысль неожиданно угасла, и Шурик провалился в самое настоящее беспамятство.

— Ты ещё мальчик, совсем мальчик, — шептала Татьяна Глазачева, — не бойся, я тебе плохо не сделаю…

А у Шурика будто сил совсем не стало, вытекла сила-то, он пробовал было сопротивляться, но Татьяна быстро подавила это сопротивление, и он только слабо крутил головой, давя затылком землю, страшась сейчас только одного: как бы их возню не услышали люди, как бы…

Потом, когда всё было закончено, он отполз в сторону, страшась чего-то гадкого, постыдного, вызывающего остолбенение, скорчился. Его вырвало. Он уткнулся лицом в колкую, пахнущую мышами, пылью и житом стерню и долго лежал неподвижно, приходя в себя, боясь завтрашнего дня, момента, когда надо будет посмотреть Татьяне Глазачевой в глаза.

Утром, едва начали работать, как к Шурику, давя ногами солому, прибрёл Юрка Чердаков, широкоплечий, с крутой, совсем уже мужицкой, несмотря на возраст, грудной клеткой, с белыми от внутреннего жжения глазами.

— Ты вот что, друг, — заговорил он тихо, не ощущая ни ярости собственных слов, ни интонации, с которой произносил их, — если у тебя что с Танькой Глазачевой было или… это самое… будет если — прикончу. Так и знай.

Шурик почувствовал, что у него начинает чесаться руки — давно ему никто не угрожал. Неужели Юрка Чердаков забыл прошлогоднюю драку у правления, или за собой силу особую почувствовал?

— Было или не было, будет или не будет — не твоё дело, — тихим жёстким голосом проговорил Шурик.

Чердаков поднёс к носу председателя кулак.

— Видишь?

Ловко перехватив кулак, Шурик рванул Юркину руку вниз с такой силой, что тот не выдержал, плюхнулся на колени, застонал, тряся головой от боли.

— Я же люблю её, — пробормотал он. — Понимаешь?

Юркин голос тут угас, переходя на шёпот, и Шурику стало немного не по себе от того, что он узнал. Вон, даже у Чердакова и то, оказывается, любовь есть. А ведь скоро в армию, на фронт уходить… Неужто его никто ждать не будет? Кроме матери, а?

— Ты же ещё… это… — проговорил Шурик неуверенно, глядя Юрке Чердакову в макушку, в завитки-скрутки, которых у того было на голове целых три. Раз три — значит, счастливый, трёхмакушечникам всегда легко идти по жизни. — Она ж на восемь лет старше тебя.

— А тебе-то что? — Чердаков сделал попытку подняться с коленей, но Шурик не пустил его, и тогда Чердаков выдохнул, наливаясь прежней яростью: — Вот киргиз, родился головою вниз, дай встать!

Вдруг из далёкого далека, с той стороны поля донёсся до них крик:

— Хлеб горит!

Отбросив Юркину руку, Шурик онемел на несколько секунд, глядя, как перед ним неожиданно заскакали, зарезвились белые блохи — он даже не сразу понял, что блохи эти появились от испуга. Выходит, прав был дед Петро! Зловещие сухие «гуси» сделали своё дело — ударила в поле «молонья», подпалила хлеб.

До звона в висках сощурив глаза, он стал всматриваться в конец поля, откуда донёсся крик, пытаясь хоть что-нибудь увидеть там: косицы рыжего пламени, клубы дыма, сизую жаркую поволоку, что почти всегда затягивает место пожара. Но ничего не было видно.

Хотя в следующий миг он разглядел, что снизу, оттуда, где ночью выли волки, бегут люди, — это и послужило толчком, который вывел Шурика из оцепенения. Он сорвался с места и, ощущая, как каждый удар ноги о стерню отдаётся звоном в ушах, понёсся на крик. Догнал хилого пацаненка, еле-еле перебирающего тяжёлыми башмаками, подумал на бегу, что это какой-нибудь третьеклассник, вышедший на хлебное поле помочь родным в отцовской обуви, скосил глаза, чтобы крикнуть: «Не спеши, парень, задохнёшься! Без тебя с огнём управимся!», как вдруг узнал Сенечку Зелёного. После похоронки на отца Сенечка больше месяца с горячкой в постели пролежал.

— Что там стряслось, не знаешь? — вывалились из Шурикова рта горячие, скомканные от бега слова.

Сенечка не в силах на бегу говорить, отрицательно покрутил головой. Поле было неровным, и то, что не смог увидеть в первый момент Шурик, стало хорошо различимым, когда он вымахнул на горбину: довольно большой кусок поля, самый край, — уже обуглился, почернел. Вокруг этого куска хлопотали, метались из стороны в сторону люди, сбивали огонь телогрейками, рубахами, граблями, вилами, скрутками верёвок — кто чем.

Шурик до крови закусил нижнюю губу. Такое ощущение, будто ему гвоздь воткнули в грудь. Щёки у него побелели, глаза налились слёзной обидой, недоумением: как же так, столько работали, столько труда вложили в этот хлеб и — на тебе! К-как же? Г-где же справедливость, где она? Но раздумывать было некогда, не до вопросов «к-как же, г-где же?», надо было действовать, спасать поле, пока огонь не набрал силу.