имею честь говорить с Хозяйкой Медной горы, великой каменной девой Малахией Врановной?

Девушка не посмотрела на него, продолжая колдовать над Петром, и отвечала рассеянно:

– Малахией? Нет, это моя тетка. Я Татьяна, дочь Азовьи Врановны, младшей сестры Хозяйки, но уж будьте любезны, увольте меня от титулов, сейчас не до этого.

– Я понимаю, – кивнул Лонжерон. – Я лишь хотел сообщить, что…

– Алина Васильевна, приподнимите его, я перевяжу…

Петр почувствовал, как его подхватили твердые, словно каменные, руки, а Татьяна приблизилась, оборачивая ткань вокруг пояса. От нее пахло нашатырем и полынью.

– …хотел лишь сообщить, что мы здесь по приказу императрицы, – не оставлял попыток Лонжерон, – со срочным поручением к Хозяйке. К сожалению, наш транспорт испорчен…

– Еще вот здесь, Алина Васильевна…

– …и сами мы, как видите, в стесненном положении…

– …потуже, пожалуйста, да, вот так…

– …так что если вам будет угодно выделить нам одну из ваших карет…

Петра бережно опустили на землю. Татьяна распрямила спину и принялась вытирать ладони носовым платком.

– Ну вот, теперь умереть или выздороветь – это ваша ответственность, Петр Михайлович, я же, как видите, умываю руки. Прогноз для вас неплохой, хотя… живой организм порой на удивление хрупок.

– Благодарю вас, – все так же шепотом сказал Петр. Услышав нетерпеливое сопение Лонжерона, он добавил слегка извиняющимся тоном: – Наше поручение и в самом деле не терпит отлагательств, а без помощи мы, в нашем состоянии, вряд ли доберемся…

Татьяна помолчала, обдумывая его слова.

– Что же, пожалуй, оставлять вас здесь было бы и вправду безответственно – в этих местах водятся не только ведьмы, есть погань и похлеще, да и мы слишком близки к болоту. – Она обернулась на Лонжерона: – Вам, сударь, и вашим оборотням придется поехать с моим багажом. Там в основном инструменты и книги – надеюсь, Крампус и его «Материя силы» скрасят ваше путешествие. Вы же, Петр Михайлович, отправитесь в моей карете, я за вами пригляжу. Алина Васильевна, помогите перенести пострадавшего.

– Я справлюсь сам, – возразил Петр, не желая сдаваться на милость некоей Алины Васильевны. Он закряхтел с усилием, но не смог даже оторвать плечи от земли.

– Глупости, не геройствуйте, – махнула Татьяна. – Алине Васильевне будет вовсе не затруднительно.

Не затруднительно поднять в воздух мужчину? Какая бы ни была это волшебная женщина, Петр сомневался, что… Услышав тяжелые шаги, он поднял взгляд – и замер.

Алина Васильевна была огромна, с квадратной, словно чемодан, нижней челюстью и едва ли не саженью в плечах. Но больше впечатляло даже не это – а то, что она оказалась вырезанной из камня. Петр сморгнул, но видение не изменилось. Без сомнения, эта женщина, одетая со вкусом и даже изящно, в зеленое платье и ленты, была оживленной глыбой розового мрамора. Двигаясь прерывисто, наподобие игрушки в музыкальной шкатулке, она потянулась своими пудовыми руками в высоких белых перчатках, и Петр ощутил, как его торжественно, будто взбитую подушку, поднимают с земли. Сопротивляться не было ни сил, ни смысла.

Карета наследницы медного богатства оказалась простой до аскезы. Ни тебе бархатных перин, ни золотой канители, только жесткие сиденья, обитые серым сукном, да плотные, покрытые пылью занавески.

– Вы едете издалека? – спросил Петр, когда Татьяна устроилась напротив и приказала кучеру трогаться.

Наконец он смог рассмотреть своего доктора в деталях и подивиться, как в таком узеньком лице и в такой небольшой фигуре могло прятаться столько внутренней силы.

– Из-за границы, получала медицинскую степень в Кобольдском университете. Теперь вот домой, впервые за три года.

– Университет? Степень? – переспросил Петр в крайнем удивлении. Неужели в Потусторонней России подобное явление обычно? – Простите, но… с разрешения ваших родителей?

– Скорее, вопреки их воле, – с легкой досадой отозвалась Татьяна, по-своему истолковав его слова. – Маменька все мечтает приобщить меня к горному делу, но, право… мне больше по душе естественные науки… на ваше счастье, – добавила она с усмешкой.

– Да, кажется, так, – согласился Петр, все еще пытаясь уложить услышанное в голове. Все это, в сочетании со слабостью и пережитым, распластало его по сиденью кареты, словно варенье. Решив отложить мысли на более позднее время, он откинулся на жесткий подголовник. – Долго ли нам ехать? – спросил он, удерживая голову в единственном положении, в котором затылок не бился о деревяшку.

– Не слишком. И все же вам лучше уснуть до самого приезда, Петр Михайлович. Дома ждут маменька и тетка, и поверьте, перед такой встречей следует набраться сил. Отдыхайте.

Карета подпрыгнула, мир дернулся, Петр прикрыл глаза. Под веками вспыхивали цветные пятна: то малахитовые, то розовые, то с оттенком густой черной крови. Именно так, под мерную тряску, он и заснул.

* * *

– …А хорош, ничего не скажешь. И нос какой, и профиль высеченный, а ресницы-то, ресницы – как у кокетки. Малахия, душа моя, посмотри…

Шорох платья, шарканье туфель, осторожное прикосновение к щеке – не рукой, кажется, носовым платком.

– Не горняк, – с пренебрежением отозвался низкий женский голос.

– Ну да, непривычно, конечно, что не из наших… Тут ты, Танюша, создала себе беспокойство… Из народа они, знаешь ли, посговорчивее, не ропщут. И к подземной жизни им не привыкать. Ну да сердцу не прикажешь, это мы знаем… Да и дело молодое, лет десять посидит, научится отличать малахит от медного изумруда, еще такой каменный цветок вырежет – всем нашим фору даст. Ах, и в самом деле, ресницы-то, Малахия, посмотри…

Звякнули застежки чемодана. Раздались глухие хлопки, будто кто-то переставлял или выкладывал стопкой книги.

– Матушка, тетя, что вы такое говорите, какие ресницы. Он тут вовсе не для этого.

Беспокойный шелест платья.

– То есть как это – не для «этого»?

– Я не собираюсь запирать его в горе.

– Что значит «не собираешься»? Душа моя, зачем же ты тогда его привела?

– Он мой пациент.

– Как… без свадьбы?

Петр приоткрыл глаза. Напротив Татьяны стояла полная ее копия, разве что коса, прилипшая к спине, свисала еще ниже, а в уголках глаз немного присборилось. Вместо походной одежды на женщине было надето роскошное домашнее платье изумительно-изумрудного шелка, блестяще-змеиное, с игривыми воланами и мятными пуговичками. Очевидно, это и была мать Татьяны, Азовья Врановна. Рядом с ней, вздернув узкий нос и приподняв красивую верхнюю губу, прохаживалась женщина постарше. Ее наряд был наглухо закрыт и холоден оттенком, со стоячим воротником, врезавшимся в высокую шею. Тяжелое малахитовое ожерелье спускалось на грудь, и камни в нем походили на нанизанные на нитку слезы. А справа на плече ютилась каменная ящерка, такая живая, что казалось, она просто ненадолго пригрелась, но вот-вот пробудится и спрыгнет. Вот, значит, какая