мне. Юность провел среди этих книгочеев и стихоплетов в Юйгуе, а теперь вздумал превратиться в рюкокусца и заодно и нас перекроить по тому же подобию. Сомневаюсь даже, думает ли он еще на нашем языке… И то, что по нраву ему, необязательно хорошо и для нас.

— Что ты такое говоришь? Генерал Гэрэл всегда заботился о нас, бился с нами плечом к плечу, — донесся еще один голос.

— А почему бы ему не биться? Он — бессмертный, что ему станется? Генерал себе на уме. Он не такой, как мы, и никогда не станет как мы. — И, понизив голос, Юллё уточнила: — Если кто забыл, он — яогуай.

Возражений не последовало.

Гэрэл прислонился лбом к холодной стене, пытаясь разогнать пелену опьянения и осмыслить то, что только что услышал. Он не справлялся не только с обязанностями наместника — даже со своими людьми он не мог управиться… Нельзя было позволять говорить подобные вещи, но всех палками не накажешь и в рудники не отошлешь.

Он посмотрел на себя в зеркало и увидел там мерзкую, вполне человеческую рожу с воспаленными от алкоголя глазами. Грязные светлые прядки жалко свисали с двух сторон худого лица. Краше в гроб кладут. Удивительно, что кто-то все еще принимает его за могучего колдуна-яогуай. Он попытался усмехнуться — улыбка обернулась издевательской гримасой, и на одну краткую секунду ему померещился в зеркале другой, воображаемый Гэрэл, холодный бессмертный демон: тот, из зеркала, вовсю потешался над ним, неудачником.

Когда удавалось заснуть, сны, которые он видел, были тревожными и больными. Иногда он не мог с уверенностью сказать, что ему приснилось, а что произошло на самом деле. Депрессия, страхи и подозрения, алкогольный бред, ночные кошмары — все слилось в один серо-зеленый омут, и его утягивало туда все глубже. Иногда ему казалось, что он потихоньку сходит с ума.

Должно быть, увиденная днем в нижнем городе девочка взволновала Гэрэла, потому что после этого ночью ему приснился скверный сон про его мать.

Он знал такие сны и больше всего не любил их — когда с самого начала его сопровождало затхлое, гнилостное ощущение, что непременно должно случиться что-то плохое. Потом ощущение перерастало в уверенность, и он даже понимал — что будет дальше. И в конце концов это случалось.

Ему снился город, про который он, следуя какой-то странной сновиденной логике, почему-то сначала думал, что это Синдзю, хотя ничего общего с настоящей Синдзю у него не было.

Город из сна был светлым, летним, солнце заливало его весь, не оставляя ни клочка тени. И безмолвным: на улицах не раздавались крики торговцев, не смеялись дети, не громыхали ведра водоносов, не гремели повозки — было тихо, так тихо и сонно, словно город застыл в одном бесконечном мгновении, как в янтаре. В этом городе почему-то не было людей. Совсем. Казалось, они — люди — всего секунду назад здесь были, но перед его появлением куда-то исчезали; или будто они где-то существуют и сейчас, но в какой-то соседней реальности, и он их не видит… Поначалу их отсутствие не ощущалось им как что-то неправильное и даже не вызывало удивления, наоборот, казалось, что по-другому и не бывает, — но потом он осознал и остро ощутил свое одиночество, и тогда ему стало страшно…

Душно цвели липы.

Он был ребенком — маленьким, потерянным, как и в большинстве таких снов (хотя даже если он видел себя в виде взрослого, это ничего не меняло — все эти сны заканчивались одинаково скверно, что бы он ни делал).

В какой-то момент ему показалось, что он видит свою мать — фигуру со светлым облаком волос — но она зашла в один из двориков, и он потерял её из виду. Он кинулся за ней, но никого там не нашел.

Продолжая искать ее, он вдруг заметил, что город на Синдзю совсем не похож — как он мог так ошибиться? Этот город из сна не напоминал ни один из известных ему городов Срединных Государств. Тут была другая, совсем чуждая ему архитектура: большинство зданий — из бронзово-коричневого кирпича, который на солнце становился жёлтым, того же цвета металлические купола; арки, лестницы. И всё припорошено временем: некоторые стены почти целиком увиты плющом, камень осыпался…

Он еще долго бродил по пыльным желтым цветущим улицам этого города, не-Синдзю, и безуспешно пытался найти хоть одну живую душу.

Наконец мать сама вышла к нему, появившись из-под одной из арок.

Вокруг бедер у нее были намотаны грязные окровавленные лохмотья. Она выглядела и двигалась как-то странно, настолько неправильно, что сознание сопротивлялось и не хотело принимать увиденное — одну бесконечно долгую секунду он не мог понять, что не так; потом увидел — она на костылях, а ниже бедер у нее нет ничего.

Этот сон он уже видел десяток раз, детали немного различались, но суть не менялась. Иногда он видел свою мать искалеченной, иногда — слепой, иногда — мертвой или умирающей. Где-то уже на середине сна он обычно понимал, наученный горьким опытом, что это сон, но менее противно от этого не становилось, и менее страшно — тоже.

— Ма… мама, — с трудом выговорил он, — что у тебя с но… что случилось?..

Она мягко, спокойно ответила:

— Да ничего особенного; не смотрела, куда шла — я же вечно рассеянная такая — под повозку попала… Не бери в голову…

То, как обыденно она вела себя — будто ничего не произошло, будто нет никакой особенной беды в том, что от его матери осталась только половина человека, кусок , — еще больше подчеркивало ужас зрелища.

Она приближалась, собираясь взять его за руку — орудуя костылями, двигалась резко, рывками, словно какое-то насекомое; и как же резал глаза контраст этих костылей и грязных лохмотьев — и ее прекрасного лица, ее золотых волос…

— Нет, нет, — он, дрожа, отступал, а она ковыляла к нему, продолжая спокойно улыбаться.

— Ну что же ты? Идем, мое сердечко…

В череде этих мутных полубезумных снов ему запомнился один очень ясный — словно он до этого бултыхался в болоте, а потом вдруг нырнул в чистое море.

Он приснился ему утром — после того как Гэрэл рано встал, намереваясь заняться делами, даже умылся, но зеленовато-серая темень за окном загнала его обратно в постель.

Едва он закрыл глаза, как сразу каким-то образом понял, что спит и видит сон. Раньше подобное случалось с ним только под утро, на зыбкой границе между сном и пробуждением, и не