За отдельным столом сидел председатель экзаменационной комиссии — сам проректор института Сирани, судя по фамилии — иранец. Их много набежало в Советский Союз при Сталине, после неудавшейся коммунистической революции. Я о нём слышал, а теперь ещё и вижу: такой длинный прилизанный брюнет — профессор кафедры ЛОР-болезней. У него заместителем был тоже профессор, но еврей, у которого все хотели лечиться, но никто не хотел назначить его зав. кафедрой. Почему? Потому что это было не в Израиле, а в Душанбе! Почему здесь Сирани был — было понятно — последний экзамен, за порядком, наверное, следить! Его присутствие мою жажду не ликвидировало, а наоборот — усилило, поэтому я «испустил» хриплое: «Напиться, пить можно?» — не зная, к кому обратиться, добрых лиц не заметил. «Пожалыста, пэй, если хочыш», — серьёзно мне предложил «один стол», за которым сидели: один «чёрный, большой» и рядом с ним — маленький в «очечках», лысый, облезлый, похожий на тех, кто не сдаёт тест по «горе Арарат» на Украине. «Пэй!» — повторил «большой, чёрный», наливая мне зелёный чай в пиалу. На каждом экзаменационном столе стоял чайник с чаем и двумя пиалками, для двух экзаменаторов. Для «экзаменующегося» пиалки не было предусмотрено. «Спасибо», — сказал я простодушно, взяв «чашу с ядом», и «испил» его вдоволь! «Вроде злая рожа! — подумал я. — Даже их таджикские чабанские собаки выглядят добрее, а смотри — человеком оказался! Чаем угостил!». Но вот, и моя очередь подошла отвечать «за чай», и к моему счастью, при этом, к этому — «доброму» с чаем. «Давай! Отвечай!» — почему-то не по-дружески бросил он мне, как будто только что чаем сердечно не напоил. Начал про лупы разные — оптика первый вопрос. «А вы нам, лучше, вот проекцию света через эти лупы нарисуйте!» — перебил меня «облезлый» в «очечках», и нарисовал на экзаменационном листе много разных луп. А мне всего лишь возьми и быстро, без подготовки, все ему начерти! На свои вопросы ведь ответил! Не успел задуматься, как он мне имеющимся у него для своих земляков красным карандашом большой вопросительный знак нарисовал около каждой схемки. А дальше эта интернациональная «таджико-еврейская» бригада стала по очереди рисовать мне схемки по разным темам и тут же красным карандашом ставить вопросительные знаки, означающие: «не ответил»! Вскоре потерял интерес к этой игре «в собачку», когда двое перебрасывают мяч друг другу, а ребёнок безнадёжно бегает то к одному, то к другому. «Ну, что? — спросил таджик у еврея, назвав его Кашеров. — Как ты думаешь?». — «Два, конечно, Насруло Исмаилович!» — уважительно согласился «неаппетитный», но со «съедобной» фамилией — Кашеров. Он, как и Кимягаров из тюрьмы, был из второй группы по классификации для предателей. «Ну, чито, ви согласии?» — нагло спросил меня «чёрный». «Если бы я у вас двоих принимал экзамены, то мог бы точно так же, как и вы, показать ваше незнание!» — оставалось мне только ответить. Заметил, как в мою сторону глянул Сирани — гарант порядка на экзамене. Он тут же отвернулся, когда я на него посмотрел, не желая к себе вопросов. «Ну что, сдал?!» — спросил меня радостно отец, когда я вышел на солнышко. «Напился чая», — ответил я.

«А Кашеров! — произнёс Пшезмирский, когда я на работе сообщил о ходе экзамена по физике. — Это мой хороший знакомый, он изобретатель из университета». — «Да, очень изобретательный!» — согласился я. «Не переживай, — сказала Марина Алексеевна, — поработаешь у нас ещё один год и поступишь на будущий». — «Мне сейчас 23 года, а значит, ещё 12 возможных попыток — до 35 лет — есть», — успокоил я сочувственно смотрящих на меня сотрудников. Так и в детстве, если падал, и были свидетели этого, то я вставал, как ни в чём не бывало, чтобы не заметили, что больно. Я имел возможность ещё минимум год посвятить себя новаторской деятельности на благо таджикского народного хозяйства. Я понял, что таджикский Совет Министров, Госплан ещё нуждается в моей деятельности.

«Приходи ко мне на работу, — позвонил брат на следующий день, — у меня есть интересная новость». По пути к нему, на площади Ленина, напротив здания Совета Министров наткнулся на молодую парочку, скандалящую между собой. Затем парень лет 25-ти несколько раз ударил женщину по лицу. Она заплакала, но не убегала от него, а просто беспомощно старалась защититься руками. Он продолжал её методично избивать. Автоматически оттолкнул парня от женщины. Тут объявился еще один «защитник», который вначале наблюдал за избиением, но не решался вмешаться. А после того, как я влез, этот — лет сорока, тоже подскочил. У него был громкий голос, в отличие от моего, поэтому он шумел и угрожал парню милицией. Но когда парень устремился к нему с кулаками, он стал пятиться. Тогда я, сжав кулаки, стал приближаться к парню, выбирая момент и место удара. Парень стал пятиться от меня, и спиной оказался к зданию Совета Министров. «Громкий защитник» присоединился к моему преследованию, продолжая производить сильный шум, который привлёк внимание двух милиционеров, стоящих на лестнице у входа в Совет Министров. Желая, по-видимому, покоя для министров, они пошли навстречу нам, и парень спиной уткнулся в ментов. «Задержите его, задержите! — требовал мой помощник. — Я работник министерства! — показал он своё удостоверение. — Он избил женщину, вот она — смотрите, он её избил! Мы оба видели!». Менты схватили парня за руки с двух сторон. «Какое ваше дело, что вы вмешиваетесь! — подскочила избитая к ментам и стала освобождать из их рук парня. — И ваше какое дело?! — обратилась она ко мне и моему „ассистенту“. — Это наше дело, мы сами разберёмся!» — менты отпустили парня. «Дурак! — подумал я о себе. — Мало тебе было науки с кореянкой?!». После этого все же добрался до прокуратуры.

«Мне сообщили, что в мединституте, как впрочем, и в других институтах существует система „пометок“ на экзаменационных листках, указывающих экзаменатору: кто должен поступить, а кого надо „завалить“. И проректор мединститута, который присутствовал на твоём экзамене по физике, скорее всего, и выполнял эту роль — ставил галочки! — сказал мне брат. — Тем более что это был последний экзамен, когда решается: кто поступил, а кто нет. Так что тебя „закономерно“ завалили. Что будем делать? — задумался он. — Доказать, что ты сдал — невозможно. В лучшем случае, можно добиться пересдачи экзамена — комиссии. Но они снова докажут твое незнание». — «Ладно, — сказал я, — лучше я подготовлюсь так, чтобы на следующий год не смогли завалить. Я поговорю ещё с Пшезмирским, этот Кашеров — его знакомый и каждый год принимает экзамены в институте». — «Понимаете, я считаю, что неприлично кого-то просить помочь сдать экзамены», — отреагировал Михаил Адамович на мою просьбу поговорить с Кашеровым на следующий год. «Его надо попросить меня не заваливать, а не помочь сдать, не мне помогать, а не помогать своей таджикской половине меня завалить! Вы же знаете: на экзаменах в республике, как везде в Таджикистане, таджик — начальник, а другой, не таджик — помощник для равновесия. Как в ЦК Партии: Первый Секретарь — Расулов, Второй Секретарь — Иванов». — «Да, это советская кадровая политика», — обрадовался Пшезмирский перевести разговор на общую тему.

«Плохо, что мы не знаем, что с мамой!» — никак не мог успокоиться отец. «Она приедет», — пообещали ему мы с братом. «И сейчас будет намного проще, — сказал брат. — Нам теперь не нужны Исаак и Эмма. У меня сейчас достаточно знакомства, в том числе, и в психиатрической больнице в Кокташском районе, это в тридцати километрах от Душанбе. Главный врач и зав. отделением всё сделают, что я им скажу», — объяснил он новую ситуацию. «Зачем так далеко от города?!» — ужаснулся папа. «Туда ни Эмма, ни Исаак не доберутся. Они не имеют там связей, это республиканская больница, — сказал брат. — Там её будут лечить столько, сколько надо, а не сколько этого хочет Эмма!». — «Там, конечно, лучше во всех отношениях, — согласился я, — но Эмме и Исааку, по-моему, уже давно всё равно. Они сами её сейчас боятся. Если будут вмешиваться, то только с целью нам нагадить, а не помочь маме».