– Экскьюз ми…

Я вздрогнул, оглянулся. Девушка в джинсах, с сумкой через плечо, еще раз извинилась и спросила, не знаю ли я, как пройти на регистрацию. Говорила она по-английски, но выговор был больно уж русский, и я машинально ответил ей по-русски. Она засмеялась.

Так мы и познакомились. Девушка была моей тезкой, звали её Валерия Макноветская, приехала она из Москвы и поступала на то же отделение, что я.

– А как у тебя с документами? – спросил я. – Подлинник? Нет? Плохо…

Торопясь и волнуясь, я рассказал Валерии о своей беде. К моему удивлению, она ничуть не расстроилась.

– Вот как? Ну, пошли теперь вместе, попробуем…

Я опешил, но поплелся за ней. Во мне забрезжило что-то вроде надежды, смешанной с любопытством.

Та же самая женщина в очках, с такой же безучастной улыбкой, сказала Валерии то же, что и мне. Только про английский не сказала.

– Позовите, пожалуйста, супервайзера, – невозмутимо попросила москвичка. Моя тезка спокойно и уверенно объяснялась на своем довольно скверном английском. Я восхищался и немножко завидовал… К моему удивлению, супервайзер пригласил нас в свой кабинет. Он прочитал все анкеты и прочие справки, внимательно Валерию выслушал и вообще вел себя не как чиновник, а как доброжелательный, заинтересованный человек. Даже расспрашивал нас о жизни в Советском Союзе, о том, где и чему мы учились. Правда, этот американец оказался в какой-то степени нашим земляком.

– Моя бабушка тоже из России, – сказал он. – О нет, я не знаю русского, она в Америку приехала до революции… Окей…

Ура, ура! Он сказал, что мы приняты! Правда, с условием, что до конца семестра мы принесем оригиналы аттестатов. О том, что почти всю стоимость обучения в Квинс колледже покрывает федеральная помощь несостоятельным иммигрантам, я узнал еще когда мы с Робертом заполняли бумаги в центральном управлении. Так же обстояли дела и у Валерии. В финансовую часть подписывать нужные бумаги мы мчались с ней, как на крыльях, хохоча, болтая, выплескивая из себя остатки пережитого волнения. Потом мы долго прощались у ворот.

– Ты молодец, спасибо… А я уж думал, все пропало, пробормотал я напоследок. – Ну, до встречи!

И, счастливый, побежал домой.

Устав от бесконечных домашних хлопот, мама иногда устраивала себе маленький перерыв и уютно усаживалась, либо скрестив руки на груди, либо засунув кисти под мышки, а то уперев локоть в колено и голову положив на ладонь… Мне казалось, что именно в эти редкие минуты отдыха от мамы исходит особенное тепло. Что-то удивительно светлое так и разливается вокруг нее. Светится её лицо, светится, как весенний луг, её пестрый домашний халатик – мама очень любила яркие халатики…

Впрочем, посидеть спокойно, просто отдыхая, у мамы хватало терпения всего лишь минуту-другую. Брякнут у неё в кармане вещички, собранные по комнатам, ручки, ключи, заколки и прочее, что мы недавно разбросал, она тут же начнет всё это вытаскивать, разглядывать: что куда отнести, кому из нас отдать. При этом мамино лицо постепенно принимает юмористическое выражение, брови поднимаются, глаза то открываются широко, то чуть-чуть прищуриваются: откуда, мол, взялся этот носок? А-а, Эммка перед школой переодевалась… Ну что с ней поделать? И мама, усмехнувшись, пожимает плечом. Эта пантомима так выразительна, что превращается в маленькую, почти артистически сыгранную сценку… Мама вообще была по натуре человеком, склонным к юмору. Горько, что жизнь не так-то уж часто давала ей поводы для этого. Но она старалась пользоваться любым из них.

Здесь, в Америке, мама чаще всего совсем по-другому использует недолгие минуты своего отдыха. В её карманах лежат теперь обычно письма, письма издалека. На них надо поскорее ответить.

Любопытное дело: мы уехали бог знает в какую даль, мы находимся на другой половине земного шара, а наши отношения с родственниками становятся более тесными, чем в годы постоянного общения. Не странно ли? Ведь теперь разделяет нас не только расстояние, наша жизнь заполнена огромным количеством дел и забот, сугубо американских, порою лишь по названию похожих на то, чем мы были заняты дома. Мы попали в другой мир, и только те, кто это пережил, способны понять наше состояние.

Мы с Эммкой учимся. Она в американской школе, я – в американском колледже. И обоим нам ох как нелегко! Каждый день на нас обрушиваются новые впечатления, знакомства, информация… Мама хоть и рада, что «стартовала», но очень устает (даже не так от работы, как от напряжения в незнакомой обстановке), огорчается, что мало зарабатывает, и упорно ищет работу по специальности. А у папы дела ещё хуже. С бизнесом пока ничего не вышло, пришлось пойти в ученики к сапожнику. Сапожное дело отец немного знал, в детстве помогал деду Ёсхаиму. Но дед работал вручную, здесь же отец имеет дело с сапожными машинами, а это дается совсем нелегко: у отца дальнозоркость. Но самое печальное то, что он работает бесплатно, хозяин оплачивает ему только транспорт. Скажи, мол, спасибо за то, что учу! Отец злится и ругательски ругает этого Мирона: «Вот хундуль-пэс! Ведь город ему, оказывается, неплохие деньги выдает за обучение подмастерьев!» (Тут, очевидно, следует пояснить, что «хундуль» на бухари – европейский еврей, а «пэс»… Ну, это понятно и без пояснения, по созвучию.)

И всё же бросать работу отец не намерен: он решил, выучившись, открыть свою сапожную мастерскую.

Короче говоря, до родственников ли нам сейчас? А вот поди же ты…

Переписка с Советским Союзом – дело сложное. Письма из России и сейчас идут неделями. А уж из Ташкента… А уж в те времена… Однако, как только у нас появился постоянный адрес, письма «оттуда» хлынули потоком. Бывало, на неделе мы получали по нескольку посланий. Мамины Авнер, Маруся, Рена и Роза, отцовские Миша, Робик и Тамара – все спешили поделиться новостями, все желали знать, как у нас дела, что происходит буквально каждодневно. Богатством содержания письма не отличались. Каждое обычно начиналось словами: «Здравствуйте, наши дорогие и горячо любимые…», а дальше порой ничего нового и не рассказывалось. Но, очевидно, в письмах из родных краев, в письмах людей, с которыми вы надолго, а может быть, навсегда лишены возможности встретиться, есть, кроме содержания, еще нечто. Увидишь конверт «оттуда», и сердце сожмется…

Нередко письма первым читал я, потому что чаще других доставал их из почтового ящика в подъезде, и пока поднимался на третий этаж… Мог ли я дотерпеть? Удивительно, но отец никогда не ругал меня за то, что я без спроса вскрывал адресованные ему письма. Вероятно, он тоже чувствовал: раз «оттуда», значит, всем нам.

– От дяди Миши письмо! – кричал я, врываясь в квартиру и размахивая листками.

Дядя Миша писал на бухари, уж не знаю почему. Возможно, хоть и было это наивно, считал бухари чем-то вроде шифра, недоступного советской цензуре. А как без шифра задать «криминальный» вопрос: ехать или не ехать? Как пожаловаться, что жить в Ташкенте с каждым днем труднее и с отъездом тоже все больше сложностей? Написать это по-русски Миша не рискнул бы… И вот еще что интересно: хотя письма дяди Миши были адресованы папе, со всеми вопросами о жизни в Америке он обращался к маме. И с главным – ехать или не ехать – тоже.