ко мне. Я думаю, он будет более исполнителен, чем Борман.

— Мой фюрер, — еле сдерживаясь, почти издевательским тоном произнёс Фегелейн. — Ещё не успев прибыть в Аргентину, этот «маленький еврей» уже подослал к нам убийц. И они уже в пути, — глядя, как у Гитлера начало вытягиваться лицо, Фегелейн по привычке взглянул на руку, где у него раньше были часы, затем перевёл взгляд на настенные с фосфорными стрелками. — Если учесть, что они не отказали себе в завтраке, и только после этого вылетели, то от Буэнос-Айреса им лететь… — он на секунду задумался, — по всей видимости, их следует ждать с минуты на минуту.

— Вздор! — Гитлер сделал попытку встать, но тут же снова сел. — Эйхман идеологически стоек и ни на шаг не отступит от моих идей национал-социализма. Это преданный боец за наше дело, а того, кто его оговорил, — убей! Он вражеский провокатор.

— Предательство, мой фюрер, сейчас не такой уж и осуждаемый грех. Скорее наоборот. После исчезновения Бормана Перон делает вид, что нас здесь и нет вовсе, а если мы исчезнем, он будет только рад. От него защиты ждать не приходится.

— Перон затаился и выжидает, куда подует ветер, но он никогда меня не предаст.

— К сожалению, ходят слухи, что ветер уже развернул флюгер Перона не в нашу сторону. На него вышла американская разведка, и не удивлюсь, если сейчас вовсю идёт торговля нашими жизнями.

На этот раз Гитлеру удалось вскочить, и он нервно пересёк комнату от стены к стене.

— Ты ничего не смыслишь в политике! В Аргентине тысячи моих единомышленников! Они во всех слоях общества. Банкиры, промышленники, дипломаты! Задумай Перон подобное, и они тут же его сметут. Простой же народ так и вовсе боготворит меня и Германию.

— В Аргентине у нас не осталось единомышленников, — жёстко ответил Фегелейн. — Ни среди местных, ни среди немцев. Все ваши единомышленники находятся в этой комнате. Конечно, мы могли бы купить новых. Не мне вам говорить, что верность имеет цену, но вся беда в том, что нам нечем их купить. В Европе национал-социализм сейчас выкорчёвывается с корнем, и надо сказать, весьма успешно. Теперь в Германии наступило время покаяния, а газетные статьи пестрят заголовками, что немцам наконец-то открыли глаза. Так что сейчас предать — это и не предать вовсе, а, как модно говорить, предвидеть. Я часто выезжаю в город и вижу перемены. Мы остались одни. Эйхмана прочат в новые фюреры, а к нам летят посланные им убийцы. Увы, мой фюрер, но такова правда, какой бы безжалостной она ни казалась.

Фегелейн замолчал, устремив взгляд поверх головы Гитлера.

— Это ужасно, — прошептала потрясённая Ева.

— Не верю, — насупился Гитлер. — Ты попался в сети наших врагов, и тебя водят за нос. Будь здесь Канарис, он бы показал тебе, как развязываются подобные клубки интриг.

— А я верю Герману! — возразила Ева. — В прошлый раз лавочник отказался меня обслуживать, когда услышал мою немецкую речь.

— Помолчи, — устало закрыл глаза Гитлер. — Герман, откуда такие слухи?

— От моего информатора. Вы правы, мой фюрер, я не Канарис, и у меня нет той разведсети, какая была у адмирала. Но сейчас для нас мой агент куда ценнее бывшей разведки Германии. Охране уже отдано приказание закрыть глаза, когда люди Эйхмана будут с нами расправляться. Мы остались одни. И не можем рассчитывать ни на Перона, ни на прибывающих в Аргентину немцев. Мир перевернулся. А наши немцы собираются отстраивать новый мир уже другим и, к сожалению, без нас. Они даже создали комитет, главная цель которого — предать ваше имя забвению. Это не слухи, мой фюрер, именно так выглядит лицо беспощадной реальности.

В кабинете повисла такая тишина, что было слышно, как снаружи бьётся в окно муха. Фегелейн уже увидел, что смог пробить глухую оборону Гитлера, но не торопился, давая тому возможность самому испить горькую чашу прозрения до дна. Часы безжалостно отбивали такт, будто молотком вбивая гвозди. Когда они громко скрипнули пружиной, первой не выдержала Ева.

— Ади, скажи хоть что-нибудь!

Уронив на ладони голову, Гитлер начал монотонный монолог, и обращался скорее к себе, чем к Еве. Его речь походила на покаяние, адресованное в никуда. Пустое и унылое.

— Когда я был маленьким, я мечтал иметь велосипед. Мои родители не могли сделать мне такой подарок, и тогда я просил велосипед у Бога, и каждый раз, выходя утром во двор, я искал его в кустах шиповника. Так проходили недели, а велосипеда всё не было. Тогда я понял, что Бог работает немного иначе. Я отобрал велосипед у мальчишки с чужого двора, а потом попросил у Бога прощения. С тех пор мы с ним отлично ладили и понимали друг друга. Но сейчас вы хотите сказать, что Бог меня бросил? Вознеся меня, фюрера Великой Германии, на вершину власти, и провозгласив первым на земле после себя, бросил? Зачем тогда всё это? Зачем Господь спас меня в прошлогодний июль? Разве не это был его знак, что он в меня верит? Говоришь, все меня бросили? А как же клятвы верности, присяги до победного конца? Что всё это значит? Моё имя приводило врагов в ужас, моя армия топтала чужие земли, стоило мне указать пальцем. Я был велик, богат, всемогущ, а теперь моя жизнь не стоит ломаного сентаво? Ты это хочешь сказать? Если этот мир рухнул, тогда ответь, Герман, как мне его вернуть? Новый я не приму. Верни мой мир, и я сделаю тебя первым после себя, своей тенью, я сделаю тебя всем!

— Именно об этом я и хотел поговорить.

Фегелейн нащупал в кармане под курткой сложенную карту озёр, решив, что настало время напомнить о золоте, но затем отвернулся к окну и прислушался. Где-то тонко и назойливо жужжал попавший в паутину комар. Его писк усиливался, множился, понемногу крепчал и постепенно перешёл в рёв. Затем окна задрожали, и по террасе пробежала тень самолёта.

— Дьявол! — бросился он к двери и внезапно замер.

Дверь вела на открытый со всех сторон двор. Нужен был другой путь.

— Мы выберемся через окно! — неожиданно проявил чудеса сообразительности Гитлер.

Рёв самолёта повторился, и через террасу пробежала ещё одна тень. Теперь самолётов было уже два. Это немного спутало планы Фегелейна, но лишь на мгновение. Он подхватил тяжёлый резной стул и запустил в окно. Смахнув рукавом острые осколки стёкол, он занёс ногу, выбираясь на задний двор.

— Прячьтесь в кустах у причала и ждите моего сигнала!

Теперь Гитлер и Ева казались само послушание. Заглядывая ему в