– Приступай, красотка, если чего найдешь! – захохотал тот и продолжил пение.

Судя по всему, поиски прошли успешно, потому что через минуту он уже лапал ее острые грудки, задрав юбки и пристраиваясь сзади меж раздвинутых ног.

От этого зрелища у Конде разболелась голова – впрочем, причиной мог быть и смрад от сальных свечей и немытых тел – он швырнул в девчонку золотой монетой в пол-экю, приказав ей немедленно убираться.

Принц был известен своей скупостью, поэтому девчонка испугалась, сунула монету за щеку и выскользнула из рук бородача, торопясь убежать.

– Уж пожить умела я!

Где ты, юность знойная?

Ручка моя белая!

Ножка моя стройная!

Ни песня, ни льющееся рекой вино, ни посулы Шерко приготовить завтра новые «цветочки» не могли убрать досаду, занозой впившуюся в висок.

Поэтому Конде почти не удивился явлению барона Вьетвиля, спускавшегося по лестнице с печатью отвращения на лице – видимо, искал его наверху, не заметив за столом среди поющих. Впрочем, когда барон оказался рядом, то выглядел слегка обеспокоенным, и только.

– Ваше высочество, – склонился он к уху принца. – Я получил дурные вести…

– Я слушаю, – желчное лицо Конде исказила насмешливая гримаса. – Опять жирная регентша и мой любимый кузен Людовик что-то затеяли?

– Ваше высочество, готовится… – барон наклонился еще ниже, почти касаясь губами бледного уха Конде, – готовится ваш арест!

– Зверь им не по зубам! – расхохотался принц, представив Марию Медичи, прыгающую вокруг него с приказом об аресте. А за ее плечом – епископа Люсонского. Армана, как епископ предложил себя называть в их последнюю встречу, гарантируя безопасность и неприкосновенность.

– Пейте, барон!

Наблюдая, как Вьетвиль пьет, Конде все же решил получить завтра аудиенцию у ее величества.

Жирная регентша, в то время когда принц срывал плоды наслаждения, в поте лица освобождала свой гардероб от платьев, сваливая роскошные наряды прямо на постель.

– Живей, Кончино! Presto, presto, presto, signori!** – шипела она на Кончини, застрявшего под кроватью.

– Моя поясница, Святая Мадонна! – охнул он, наконец распрямляясь – Один влезет.

– Пара! Синьор, извольте расчистить место хотя бы для двух! – уперев руки в боки, вскричала Мария. – Арман, сколько еще осталось?

– Еще полдюжины! – немедленно ответил Арман, налегая на очередной ящик. – Как раз войдет!

Епископ Люсонский поставил ящик в гардероб, вытер с лица пот и отправился за следующим. На крышке каждого была надпись «Seta di Napoli»***, однако каждый весил столько, словно набит был не шелком, а свинцом. Так оно и было.

Взяв с маршала Теминя, коменданта Лувра, страшную клятву хранить тайну, Леоноре удалось доставить в покои королевы шестнадцать ящиков с оружием – под видом шелка. Отпустив солдат, также связанных клятвой, Леонора решила спрятать оружие в гардеробе королевы, а те, что не влезут – под кровать. И маршал д’Анкр воевал там с королевским ночным горшком, освобождая место для палашей, мушкетов, пороха и пуль.

– Полог задернем, и никто ничего не заметит. До завтра, – отдуваясь, произнесла королева. Епископ Люсонский опустил глаза. Заваливая постель платьями, королева собиралась провести ночь в потайном будуаре – вместо того чтобы, например, молиться! Ведь завтрашний день, на который был намечен арест принца Конде, вполне мог стать для нее последним – если не в жизни, то на посту регентши.

Кончини пнул последний ящик под кровать, страдальчески сморщился, держась за спину, и подмигнул Арману. Опираясь на куда больший опыт сосуществования с Марией Медичи, он мог посоветовать своему молодому преемнику только смириться. От поцелуев уста не блекнут.

Аудиенция проходит без неожиданностей: для Марии Медичи. Она рассыпается в любезностях и заверениях в совершеннейшем почтении и преданности «кузену», так что у Конде не остается никаких подозрений. Людовик бледнеет, заикается и чувствует себя неуютно – ведет себя как всегда. Было бы хуже, если б он вдруг расправил плечи и развязал уста – Мария Медичи специально берет его на аудиенцию, чтобы почувствовал, каково это – улыбаться и глядеть в глаза человеку, которого через час уничтожишь.

Об убийстве принца речи нет, но это – результат доброй воли Марии Медичи и ее нежелания обострять ситуацию. Оружие роздано. Гвардейцы Кончини затаились в галерее перед залом, где идет аудиенция. Маршал Теминь арестовывает Конде сразу, как только тот покидает зал – к полному изумлению принца. Интересно, хватит ли у него ума понять, что его могли отправить не в Бастилию, а прямиком на тот свет?

Как отправился к праотцам герцог Тосканы Франческо Медичи – ее отец. Высокий большеглазый мужчина с треугольным лицом, обрамленным аккуратной черной бородкой, о которую так любили тереться щеками она и бедняжка Филиппино… Отец был с ними ласков – даже больше, чем мать, все время проводившая в молитвах или на одре болезни – семь беременностей за одиннадцать лет дались ей тяжело, а восьмая – убила.

Перед глазами встало лицо матери, искаженное предсмертной мукой: коричневые круги вокруг глаз, распухшие синеватые губы, к которым прилипла золотистая прядь, впервые не загнанная под сетку…

– Берегите… Берегите брата… – еле слышно хрипит Иоанна Австрийская. Их с Филиппино уводят от зрелища агонии. «Упала с лестницы прямо на живот… Не спасли ни ее, ни ребенка…» – Мария слышит разговоры слуг и крепче обнимает Филиппино. Отец примчался из Поджо уже после смерти жены. Вместе с Бланкой. Которая с того самого дня обосновалась в Палаццо Веккьо, через три месяца обретя статус законной жены…

– М-матушка, что с в-вами? – что у нее с лицом, раз Людовик осмелился обратить на это внимание?

– Ничего, сын мой, – отвернувшись, она быстро смаргивает слезы – невероятно неуместные в час ее триумфа. – Сын мой, ваша мать только что убрала с вашего пути самую большую опасность.

– Это мой долг как королевы и как вашей матери, – она отсылает сына, не дожидаясь его признательных заиканий. – Принц Конде больше не опасен.

Конде действительно больше не опасен – его люди пошумели и разошлись. Майен, Вандом, Тремуйль и Лонгвиль бежали из Парижа, столь равнодушно встретившего арест вчерашнего кумира.

Гранды рангом помельче кинулись во дворец заверять регентшу в своей преданности.

Чернь, подстрекаемая людьми Конде, разграбила дом Кончини, за что он получил из казны компенсацию, с лихвой покрывшую убытки. Почему-то факт разорения особняка больше встревожил не хозяина, а епископа Люсонского, удвоившего частоту тайной переписки с Люинем. Фаворит короля успокаивал епископа: Людовик не причем, просто толпа вспомнила убитого сапожника Пикара, а стража прельстилась награбленным – костюмы Кончини, сплошь расшитые золотом и самоцветами, разодрали на тысячу лоскутков и на том успокоились. Никто из слуг не пострадал, если не считать свороченных скул, выбитых зубов и сломанной ноги привратника, выброшенного со второго этажа.