Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Коллеги в полпредстве объяснили: немцы демонстративно сняли почти всякое наблюдение за советскими дипломатами. (Исключение составлял лишь Амаяк Кобулов. Спецслужбы мгновенно вычислили, что именно он является резидентом НКВД — для этого, впрочем, достаточно было знать, чей он брат, — и сразу взяли под плотную опеку.) Во-первых, этим они давали понять, что доверяют Советскому Союзу, что намерены свято соблюдать пакт. С этой целью они даже пошли на вообще беспрецедентный шаг: показали советским специалистам новейшие самолёты-истребители, танки и некоторые другие виды вооружения. Тут, правда, крылась и ещё одна цель — запугивание!
Во-вторых, Рейнгард Гейдрих, шеф полиции безопасности и службы безопасности СД, был уверен и сумел убедить в этом Гитлера, что очистил Германию от иностранных разведчиков и коммунистического подполья. Доля истины в этом присутствовала. Хотя тут-то заслуга принадлежала не только Гейдриху, но и... бывшему советскому наркому внутренних дел Ежову и, правда в гораздо меньшей степени, нынешнему — Берии, изрядно прохудившим во многих местах собственную разведывательную сеть.
Без особых сложностей в первые же дни по прибытии в Германию Коротков выяснил, что оберрегирунгсрат доктор Арвид Харнак как работал, так и продолжает работать в имперском министерстве экономики.
Затем методом личного наблюдения установил, что «Брайтенбах» каждое утро выходит из своего дома № 21 на Кармен-Сильверштрассе и едет на Курфюрстендам, 140, где размещался сектор «Е» (контрразведывательный), в котором он служил. Значит, с Вилли Леманом тоже всё в порядке.
В начале сентября Коротков позвонил по телефону, указанному в оставленной «Брайтенбахом» записке, назвал пароль, а затем, в соответствии с условиями, договорился о личной встрече.
На следующий день он уже сидел за кружкой светлого пива в бирхалле на одной из улочек, вливающихся в Кантштрассе, неподалёку от вокзала «Цоо».
В назначенный час, много позднее окончания рабочего дня, в прокуренный зал вошёл мужчина лет пятидесяти, чуть выше среднего роста, плотного сложения, с короткой крепкой шеей и почти круглой головой. Уши и нос у него были специфически приплюснуты, похоже, в молодости он занимался либо борьбой, либо боксом, лоб высокий, с большой залысиной. Маленькие светлые глазки взирали на мир уверенно и цепко. Во всём его облике чувствовались сила и обстоятельность. Ничего «гестаповского» в его внешности Коротков не углядел, но что-то от старого служаки, эдакого фельдфебеля-резервиста, в нём ощущалось.
«Брайтенбах» вычислил Короткова в достаточно людном зале безошибочно по описанию, приметам и наверняка интуиции. Контакт состоялся. Взаимопонимание и доверие было достигнуто сразу. Тому способствовал и привет, переданный «Брайтенбаху» от некоего чеха, «владельца рекламного бюро», — Василия Зарубина.
9 сентября, после донесения в Москву о встрече с «Брайтенбахом», «Степанов» получил из Центра шифровку, подписанную Берией:
«Никаких специальных заданий “Брайтенбаху” давать не следует. Нужно брать всё, что находится в непосредственных его возможностях и, кроме того, что будет знать о работе против СССР различных разведок, в виде документов и личных докладов источника».
Коротков должен был признать, что нарком разбирается в тонкостях работы с ценными агентами, находящимися в особо опасных, экстремальных условиях: не нужно их чересчур активизировать, подвергая тем самым лишнему риску. «Брайтенбах» сам прекрасно понимает всё и не нуждается в подталкивании.
«Коротков»
А теперь мы возвратимся в посольский особняк на Унтер-ден-Линден и узнаем, чем занимался в «логове фашистского зверя» «легальный» резидент Амаяк Захарович Кобулов.
Дэвид Мёрфи рассказывает:
«У гестапо было много времени, чтобы изучить Амаяка Кобулова, проследить его ежедневный режим, когда он шёл в свой офис, расположенный на Унтер-ден-Линден в комплексе советского посольства, и засечь контакты, которые он устанавливал в дипломатических и журналистских кругах. Он занимал заметную позицию — его повысили из секретаря в советники, и было мало сомнения, что гестапо точно знает, кем он был. Как резидент он был малоэффективным, но в июне 1940 года его вызвали в Москву для отчёта о проделанной работе. Он отверг всю критику, явно чувствуя достаточную протекцию и своего брата Богдана, и самого Берии, чтобы делать то, что он хочет. Тем не менее ему предложили устанавливать новые агентурные связи».
Ну вот, опять тот же месяц — июнь 1940 года. Есть ли смысл объяснять, почему это вдруг товарища Кобулова пригласили в Москву и попросили отчитаться? Явно, что это Павел Михайлович, возвратившись «с холода», доложил товарищам Меркулову и Берии о том, как живёт и трудится «легальный» резидент. Нет сомнения, что ничего хорошего про Амаяка Захаровича он рассказать не мог, но и общими фразами на уровне «молодой, старается» явно не ограничился, хотя такая оценка была бы принята руководством вполне благосклонно. Ведь «Захар», напомним, был «человеком Берии», и даже более того — за спиной его и его брата была достаточно хорошо заметна тень самого товарища Сталина. Что ж, дать объективную оценку работе Кобулова мог только человек честный, смелый и принципиальный, который меньше всего озабочен самосохранением.
Зато Амаяк Захарович понимал, что ему о самосохранении пока ещё заботиться не надо, а потому, по свидетельству генерал-лейтенанта Вадима Алексеевича Кирпиченко, «на замечания Центра он реагировал нервно и раздражительно и требовал от начальника разведки избавить его от нравоучений из Москвы».
Интересно, кто же ещё из резидентов мог вести себя подобным образом?
Но Фитин, как мы понимаем, был не из пугливых. К тому же кому, как не ему, было знать масштабы надвигающейся беды и понимать, что либо каждый будет добросовестно делать своё дело на своём месте — либо всех сметёт надвигающийся вал гитлеровской агрессии.
Так что, думается, Павел был весьма объективен и доказателен в своих оценках, потому как «любимчика» Кобулова не только вызвали в наркомат и заслушали его отчёт, но и высказали ему критические замечания, рекомендовали активизировать свою работу, в том числе — с агентурой. По уму, конечно, надо было срочно отзывать «Захара» из Берлина, но ведь не любят у нас «своих» обижать! Как говорится, «своих не сдаём». Так что, пообещав сквозь зубы, что он устранит «указанные недостатки», Амаяк Захарович поспешил возвратиться на Унтер-ден-Линден.
Ну а далее всё получилось именно по той пословице, что «заставь дурака богу молиться, он себе лоб расшибёт».
Приехав в Берлин, «Захар» тут же развернул кипучую деятельность и уже в начале августа сообщал на Лубянку о своём знакомстве с молодым журналистом Орестсом Берлинксом, корреспондентом латвийской газеты «Бриве земе», который выражал симпатии к Советскому Союзу и был готов передавать Кобулову конфиденциальную информацию, получаемую им из МИДа. «Захар», не владеющий иностранными языками, использовал в качестве переводчика сотрудника резидентуры, работавшего «под крышей» корреспондента ТАСС. Можно понять, что таким образом резидент расшифровывал разведчика, тем более что контакт с Берлинксом очень и очень походил на «подставу».
Прошло не более десяти дней, и 15 августа в Центр полетело сообщение о вербовке латвийского журналиста. Свежеиспечённый агент получил псевдоним «Лицеист».
Фитин и Меркулов напряглись: Амаяк Кобулов в нарушение всех правил стал заниматься самодеятельностью. Тем более если прежде в соответствии с ранее установленными правилами резиденты могли самостоятельно принимать решение о вербовке агентов (к сожалению, порой это приводило к излишнему расширению, если не сказать даже — к засорению сети за счёт малоценных агентов), то теперь, в целях улучшения агентурной работы за рубежом, вопросы вербовки решались только с санкции руководства разведки. Но «Захар» никаких разрешений у Москвы не спрашивал. К тому же, приобретя, как он уверял, ценного агента, Кобулов вполне мог посылать самую