— Я не допущу, чтобы ты уморила себя непосильной работой ради какого-то солдатского младенца, — упрямо возразила Сюзан.

— Ох, Сюзан, да я хотела бы работать все время! — воскликнула бедная Рилла. — И хотела бы, чтобы мне не приходилось даже ложиться спать. Это чудовищно — засыпать и забывать на время о своем горе, а потом просыпаться на следующее утро и чувствовать, как оно снова наваливается на меня всей своей тяжестью. Неужели люди как-то привыкают к такой боли, Сюзан? Ох, Сюзан, я не могу забыть того, что сказала миссис Риз. Неужели Уолтер долго мучился… он всегда так плохо переносил боль. Сюзан, если бы я только знала, что он не страдал так ужасно, я думаю, что могла бы немного собраться с силами и воспрянуть духом.

К счастью, Рилле удалось узнать о последних минутах жизни Уолтера. Пришло письмо от офицера, командира Уолтера. В нем говорилось, что Уолтер был насмерть сражен немецкой пулей во время атаки на Курселет. В тот же день Рилла получила и последнее письмо самого Уолтера.

Она унесла его, нераспечатанное, в Долину Радуг и там прочитала, на том самом месте, где в последний раз говорила с Уолтером перед его отъездом. Очень странно читать письмо от того, кого уже нет в живых… горько и сладко, больно и утешительно. В первый раз с тех пор, как на нее обрушилось это горе, к Рилле пришло — вместо прежней робкой надежды и веры — ощущение того, что Уолтер, с его замечательным талантом и высокими идеалами, по-прежнему живет, сохраняя тот же талант и те же идеалы. Их невозможно стереть с лица земли… они не могут потускнеть. Ту личность, что так ярко выразила себя в этом последнем письме, написанном накануне битвы за Курселет, было не уничтожить одной немецкой пулей. Эта личность должна была продолжать жить, пусть даже земная связь со всем земным разорвалась.

«Завтра мы идем в атаку, Рилла-моя-Рилла, — писал Уолтер. — Вчера я писал маме и Ди, но почему-то чувствую, что должен сегодня написать тебе. Я не собирался никому писать в этот вечер… но я должен это сделать. Помнишь старую миссис Крофорд с той стороны гавани, жену Тома Крофорда? Она всегда говорила, что «на нее возложен долг» сделать то-то и то-то? Так вот, у меня сейчас именно такое чувство. На меня «возложен долг» написать тебе в этот вечер… тебе, моя сестра и друг. Мне хочется сказать тебе кое-что прежде чем… ну, прежде чем наступит завтра.

Ты и Инглсайд кажетесь мне сегодня удивительно близкими. С тех пор как я здесь, такое чувство возникло у меня впервые. Дом всегда казался мне таким далеким… таким безнадежно далеким от этой отвратительной мясорубки, полной грязи и крови. Но в этот вечер дом совсем рядом со мной… мне кажется, я почти вижу тебя… слышу, как ты говоришь. И вижу лунный свет, белый и неподвижный, на старых родных холмах. С тех пор как я оказался здесь, мне все время казалось, что нигде во всем мире уже не может быть тихих спокойных ночей и ровного лунного света. Но почему-то в этот вечер вся та красота, которую я всегда любил, кажется, стала вновь возможной… и это хорошо, это дает мне ощущение глубокого, надежного, полного счастья. Дома сейчас, должно быть, осень… гавань лежит сонная, гленские холмы затянуты дымкой, а Долина Радуг — волшебный приют цветущих повсюду диких астр… «прощай лето», как мы их всегда называли.

Рилла, ты знаешь, у меня всегда бывали предчувствия. Помнишь Крысолова? Нет, разумеется, ты не помнишь… ты была тогда еще слишком маленькой. Однажды вечером, давным-давно, когда Нэн, Ди, Джем, Мередиты и я играли вместе в Долине Радуг, у меня было странное видение или предчувствие — назови как хочешь. Я видел, как Крысолов спускается в нашу долину, а за ним следует смутно различимая толпа. Остальные думали, что я просто воображал его… но я его увидел — всего лишь на миг. А прошлой ночью, Рилла, я снова увидел его. Я нес караул и увидел его, марширующего через нейтральную полосу от наших окопов к немецким, — та же самая высокая, призрачная фигура, играющая на дудочке странную, необычную мелодию, — а за ним следовали юноши в военной форме. Рилла, говорю тебе, я видел его… это не фантазия… не иллюзия. Я слышал его музыку, а потом… он исчез. Но я видел его… и я знал, что это означает… я знал, что я среди тех, кто следует за ним.

Рилла, завтра Крысолов уведет меня своей дудочкой «к праотцам». Я уверен в этом. Рилла, мне не страшно. Когда ты услышишь эту новость, вспомни о том, что я сказал. Здесь я завоевал свою свободу — свободу от всякого страха. Я больше никогда ничего не буду бояться… даже смерти… и жизни тоже, если мне все же предстоит остаться в живых. А жизнь, я думаю, было бы труднее вынести, чем смерть… так как она уже никогда не могла бы быть для меня такой прекрасной, как прежде. Со мной навсегда остались бы воспоминания о жутких событиях — событиях, которые всегда делали бы жизнь отвратительной и мучительной для меня. Я никогда не смог бы забыть их. Но ждет ли меня жизнь или смерть, я не боюсь, Рилла-моя-Рилла, и не жалею, что пошел на войну. Я удовлетворен. Я никогда не напишу поэм, которые когда-то мечтал написать… но я помог сделать Канаду безопасным местом будущего… будущего не только Канады, но всего мира… когда «кровавый дождь» Лангмарка и Вердена принесет урожай счастья… не через год или два, как наивно думают некоторые, но в следующем поколении, когда со временем семя, посеянное сейчас, даст ростки. Да, я рад, что пошел на войну, Рилла. На волоске висит не только судьба нашего маленького рожденного морем острова, который я люблю… не только судьба Канады или Англии. На волоске висит судьба человечества. Вот почему мы сражаемся. И мы победим… никогда, ни на миг не сомневайся в этом, Рилла. Так как сражаются не только живые… мертвые тоже сражаются. Такую армию невозможно победить.

Ты по-прежнему часто смеешься, Рилла? Надеюсь, что смеешься. Миру в предстоящие годы будут больше, чем когда-либо, нужны смех и отвага. Я не хочу читать проповедь… нет на это времени. Но я лишь хочу сказать нечто такое, что поможет тебе перенести худшее, когда ты услышишь, что я ушел «к праотцам». У меня предчувствие насчет тебя, Рилла, так же как насчет себя самого. Я думаю, что Кен вернется к тебе… и что тебя ждут долгие годы счастья. И ты расскажешь своим детям о той Идее, за которую мы сражались и умирали… ты научишь их, что за эту Идею надо не только умирать, надо ею жить, а иначе заплаченная за нее цена окажется заплаченной зря. Это будет часть твоего долга, Рилла. А если ты… если все вы, девушки, ожидающие нас на родине, сделают то же самое, то мы, те, кому не суждено вернуться, будем знать, что вы «сдержали слово».

Я собирался написать сегодня и Уне, но у меня уже не хватит времени. Прочитай ей это письмо и скажи, что оно для вас обеих… для вас, двух дорогих, милых, верных девушек. Завтра, когда мы пойдем в атаку… я буду думать о вас обеих… о твоем смехе, Рилла-моя-Рилла, и о непоколебимой вере в голубых глазах Уны… почему-то я очень ясно вижу в этот вечер и ее глаза. Да, вы обе — ты и Уна — «сдержите слово»… я уверен в этом… А теперь… доброй ночи. На рассвете мы идем в атаку».

Рилла много раз перечитывала это письмо. Ее бледное юное лицо зажглось новым, неведомым прежде огнем, когда она наконец встала среди астр, которые так любил Уолтер, на полянке, залитой сиянием осеннего солнца. По меньшей мере на этот миг она поднялась над своей болью и одиночеством.