В последний вечер своего отпуска Фред пришел в Инглсайд и сказал мне, что любит меня, и спросил, могу ли я обещать, что выйду за него замуж, если он вернется живым. Он говорил совершенно серьезно, и я чувствовала себя как никогда несчастной. Я не могла дать ему обещания… даже если бы речь не шла о Кене — у меня нет чувств к Фреду и никогда не будет… но казалось, что это так жестоко и бессердечно отправить его на фронт без всякой надежды и утешения. Я плакала как ребенок, и однако… ох, боюсь, я неисправимо легкомысленна, так как прямо посреди этой сцены, когда я плакала, а Фред выглядел таким потерянным и смотрел так трагично, мне в голову пришло, что было бы совершенно невыносимо видеть этот нос каждый день за завтраком напротив меня на протяжении всей моей жизни. Ну вот, это еще одна из записей в моем дневнике, которую я не хотела бы показывать моим потомкам. Но это унизительная правда; и, возможно, даже к лучшему, что эта мысль пришла мне в голову, а иначе жалость и угрызения совести могли бы сыграть со мной злую шутку, и я дала бы ему какое-нибудь опрометчивое обещание. Если бы нос Фреда был так же красив, как его глаза и губы, что-нибудь в этом роде могло случиться. А тогда в каком немыслимо трудном положении я оказалась бы!

Когда бедный Фред убедился, что я не могу дать ему такого обещания, он повел себя замечательно… хотя от этого стало, пожалуй, даже еще тяжелее. Если бы он выказал раздражение, я не испытывала бы такого огорчения и угрызений совести… хотя не знаю, почему я должна испытывать угрызения совести, ведь я никогда не давала Фреду повода думать, что питаю к нему хоть какие-то нежные чувства. Однако я испытывала угрызения совести… и сейчас испытываю. Если Фред Арнольд никогда не вернется домой с полей войны, меня всю жизнь будет преследовать чувство какой-то вины.

Потом Фред сказал, что если он не может унести с собой в окопы мою любовь, то хотел бы по меньшей мере чувствовать себя моим другом, и попросил, чтобы я поцеловала его лишь один раз на прощание, перед тем как он уйдет… возможно, навсегда.

Не понимаю, как я могла когда-то воображать, что любовные истории — это нечто восхитительное, интересное. Они отвратительны. Из-за обещания, данного Кену, я не могла даже один разочек поцеловать бедного разочарованного Фреда. Это казалось такой жестокостью. Мне пришлось сказать Фреду, что, конечно, он мой друг, но что я не могу поцеловать его, так как обещала другому не делать этого.

Он спросил:

— Этот другой… Кен Форд?

Я кивнула. Казалось ужасным, что приходится говорить об этом… ведь это была такая священная маленькая тайна, принадлежавшая только мне и Кену.

Когда Фред ушел, я поднялась к себе в комнату и плакала так долго и так горько, что ко мне поднялась мама и настояла на том, чтобы я сказала, в чем дело. И я рассказала. Она слушала меня с выражением лица, ясно говорившим: «Неужели кто-то хочет жениться на этом ребенке?» Но она вела себя очень мило, проявила понимание и сочувствие… и все чудесные качества принадлежащих к племени Иосифа… так что мне стало гораздо легче. Мамы — самые милые на свете.

— Но ох, мама, — всхлипывала я, — он хотел, чтобы я поцеловала его на прощание… а я не могла… и от этого я страдаю больше всего.

— Почему же ты его не поцеловала? — спросила мама невозмутимо. — Учитывая все обстоятельства, я думаю, ты могла бы это сделать.

— Нет, не могла… Я обещала Кену, когда он уходил на фронт, что не поцелую никого другого, пока он не вернется.

Это была еще одна бомба для бедной мамы. Она воскликнула странным, прерывающимся голосом:

— Рилла, ты помолвлена с Кеннетом Фордом?

— Я… не знаю, — всхлипнула я.

— Ты… не знаешь? — повторила мама.

Тогда мне пришлось рассказать всю историю и ей; и каждый раз, когда я рассказываю о просьбе Кена заново, кажется все более нелепым считать, будто он имел в виду что-то серьезное. К тому моменту, когда я закончила свой рассказ, я уже стыдилась собственной глупости.

Мама немного посидела в молчании. Потом она пришла в себя, подсела поближе и обняла меня.

— Не плачь, дорогая маленькая Рилла-моя-Рилла. В том, что касается Фреда, тебе, как я считаю, не в чем себя упрекнуть; а если сын Лесли Уэст попросил тебя хранить твои уста для него, то я думаю, ты можешь считать, что помолвлена с ним. Но… ох, маленькая моя… моя последняя малышка… я потеряла тебя… война слишком быстро сделала тебя взрослой женщиной.

Я никогда не буду настолько взрослой, чтобы уже не находить утешения в маминых объятиях. И все же, когда я смотрела, как два дня спустя Фред маршировал на параде в Глене, душа моя болела невыносимо.

Но я рада, что, по мнению мамы, я действительно помолвлена с Кеном!»

— Сегодня ровно два года со дня тех танцев на маяке, когда Джек Эллиот принес нам известие о начале войны. Помните, мисс Оливер?

За мисс Оливер ответила кузина София.

— О, что правда, то правда, Рилла, я отлично помню тот вечер… и как ты вприпрыжку спустилась сюда, чтобы похвастаться своим нарядным платьем. Разве не предупреждала я тебя тогда: почем знать, что нас ожидает? Тебе и в голову не приходило, что ожидает тебя.

— Это никому из нас в голову не приходило, — резко отозвалась Сюзан. — Мы не ясновидящие. Но не требуется никакого особого дара предвидения, София Крофорд, чтобы сказать девушке, что она не сможет прожить всю свою жизнь без каких бы то ни было неприятностей. Это и я могла ей сказать.

— Мы все думали тогда, что война закончится через несколько месяцев, — печально сказала Рилла. — Когда я вспоминаю те дни, кажется таким нелепым, что мы даже не предполагали, какой затяжной окажется война.

— И теперь, два года спустя, ее конец ничуть не ближе, чем тогда, — мрачно отозвалась мисс Оливер.

Спицы Сюзан энергично постукивали одна о другую.

— Ну нет, мисс Оливер, дорогая, вы сами знаете, что это необоснованное утверждение. Вы знаете, что мы ровно на два года ближе к концу войны, когда бы этому концу ни предстояло наступить.

— Альберт вычитал сегодня в монреальской газете, что, по мнению какого-то военного эксперта, война продлится еще пять лет, — вставила кузина София, внеся свой вклад в поддержание общего оптимизма.

— Это невозможно! — воскликнула Рилла, но затем со вздохом добавила: — Два года назад мы сказали бы: «Не может быть, чтобы война продлилась два года». Но вынести еще пять лет такой жизни!..

— Если Румыния вступит в войну — а я теперь очень на это надеюсь, — война кончится через пять месяцев, а не лет, — заявила Сюзан.

— Не верю я в этих иностранцев, — вздохнула кузина София.

— Французы тоже иностранцы, — возразила Сюзан, — а посмотри на Верден. И подумай обо всех победах на Сомме[94]в это благословенное лето. Большое Наступление происходит, и русские по-прежнему продвигаются вперед. Даже сами германские офицеры, которых берет в плен генерал Хейг, признают, что проиграли войну.