Адам отвернулся от матери.

– Цивилизованные? Здесь? Все это осталось в далеком прошлом.

Он сунул в рюкзак пару брюк и рубашку.

– Больше я вас не побеспокою. Я буду жить со своими товарищами по Ha-Shomer ha-Za’ir. Наш командир, Анелевич, – достойнейший и отважный еврей. Нам всем надо равняться на таких, как он.

Он повесил рюкзак на плечо.

– Как-нибудь забегу. До свидания, мама.

Он быстро поцеловал ее в щеку. Она попыталась заключить его лицо в ладони, но он резко отпрянул от нее. Отец беспомощно стоял у двери. Ирена увидела, как на его глазах блеснули слезы, когда он на несколько мгновений обнял сына. Уходя, Адам обернулся:

– Я тебя прощаю, Ева. Надеюсь, и ты когда-нибудь сможешь меня простить.

Она отвернулась.

Адам почти по брови натянул берет и вышел вон.

* * *

В первое воскресенье августа на подернутом легкой дымкой небе сверкало жаркое солнце. В этот день, который еще четыре года назад Ирена встречала бы с большой радостью, в 6 часов утра позвонил Шмуэль. Звонил прямо из отделения еврейской полиции.

– Во вторник. Евин квартал. Она меня не хочет слушать. Уговори ее. Еще есть время. Пожалуйста! – у него перехватило в горле. – Я люблю ее.

Ирена побежала на Сенную, 40. Встретившая ее в дверях Ева прижала к губам палец и вышла на лестницу, закрыв за собой дверь.

– Шмуэль уже звонил. Не надо расстраивать маму с папой. А Адама я не видела с той нашей ссоры. Он где-то прячется… думаю, в Большом гетто, – глаза Евы налились слезами, и она закусила губу. – Я поверить не могу, что все это действительно происходит.

Ирена прижала ее к себе, но думать могла только о том, что, возможно, обнимает лучшую подругу в последний раз в жизни.

Ева вытерла глаза.

– Я устала все время бояться. Я устала от всех этих страданий. Я пытаюсь вспомнить те времена, когда Варшава была моим городом, когда мы с тобой ходили по концертам, и получается это у меня все хуже и хуже. Я уже не могу вспомнить запаха цветов или вкуса субботнего чолнта.

Ирена взяла Еву за плечи и пристально посмотрела ей в глаза.

– Шмуэль сходит с ума от беспокойства и хочет тебя спасти… я тоже. Либо выходи за него замуж, либо сегодня же уходи со мной на ту сторону. Пожалуйста… я тебя умоляю.

Ева отвела взгляд и покачала головой:

– Лучше возьми ребенка. Для меня нет ничего важнее моей семьи и ребят из молодежного кружка. Они – мои дети, мои братья и сестры.

– Но ты так много еще можешь, – Ирена не скрывала слез, – и ты моя подруга.

Сколько раз Ирена уже умоляла ее? Казалось, в последнее время она все время кого-то упрашивает: матерей – расстаться с детьми, бабушек и дедушек – с внуками, Еву – выбраться из гетто.

– Времени остается совсем мало, Ева! – плакала Ирена. – Может, я смогу вывести кого-нибудь из твоих ребят… может…

– Ирена, – сказала Ева, и теперь уже она обнимала и успокаивала Ирену, – они не согласятся. Они будут продолжать помогать детям, точно так же, как делали каждый день до этого. Да и, кроме того, тебя или кого-нибудь из твоих помощников могут арестовать, а это будет для меня печальнее всего.

Ева прижала свои ладони к щекам Ирены и пристально посмотрела ей в глаза.

– Послушай меня. Постучи в соседнюю дверь, потом в следующую, потом в следующую. Найди ребенка, который ничего обо всем этом не будет помнить. А ты… ты… смотри и запоминай.

Под Иреной подкосились ноги, и она рухнула на пол… Она бродила по темным коридорам дома, спрашивая себя, что бы сделала она, окажись на месте Евы. Она выполнила просьбу Евы и нашла двух детей, 9-месячного младенца и его старшую сестру, 4-летнюю Алису. Они вышли из гетто через подвал здания городского суда.

* * *

К концу второй недели немецких Aktion в облавах перестали участвовать еврейские полицаи. Шмуэль сообщил, что всеми операциями руководят исключительно офицеры СС. Сами облавы и зачистки кварталов выполняли немецкие жандармы, украинцы, латыши и литовцы. Выгнав людей на улицы, группы солдат обыскивали здания, расстреливая всех, кто пытался в них спрятаться.

А во вторник 4 августа Еву, ее родителей, всех жителей ее дома и половины других домов по Сенной депортировали в Треблинку. Ирена, конечно, понимала, что спасти с умшлагплатц никого невозможно, что все кончено и Ева скоро погибнет, но все-таки пошла к Яну Добрачинскому. Она просила его вмешаться, сделать хоть что-нибудь!..

На следующий день Ирена пришла в контору на час раньше, а потом четырежды сходила в гетто, каждый раз с таким количеством денег и продуктов, словно бросала вызов немцам.

* * *

Шмуэль уже сообщил Ирене о депортации врача-педиатра Януша Корчака[81] и воспитанников его Дома сирот.

– Корчаку и его сиротам не помочь, – предупредил Шмуэль. – Решение принималось на очень высоком уровне. Даже не трать время.

Через два дня после депортации Евы Ирена вошла в гетто через блокпост на Твардой улице. Она торопливо шагала по Слиской к Дому сирот, выполняя данное Еве обещание «смотреть и запоминать». Вдруг откуда-то со стороны стены, с другого конца заваленного мусором пустыря, послышался тихий плач… странные приглушенные прерывистые горестные звуки, немного похожие на мяуканье кошки. Вдоль стены метнулась какая-то тень… это была одетая в коричневые и серые лохмотья женщина с замотанным в грязное тряпье младенцем на руках. Женщина склонилась к земле, подняла небольшой камень, перебросила его через стену и снова спряталась в тени. Мгновение спустя с арийской стороны прилетел точно такой же камень, и женщина решительно поднялась на ноги, прижимая к груди младенца. Даже на таком расстоянии Ирена услышала, как женщина сделала два резких глубоких вдоха, а потом нагнулась вперед, трижды раскачала сверток с ребенком, держа его обеими руками, а потом перебросила через стену. Ребенок перелетел над стеной в считаных сантиметрах от вмонтированных в ее верхнюю часть острых осколков стекла. С той стороны не донеслось ни звука. Женщина рухнула на колени и начала гладить стену – камни, навсегда разлучившие ее с ее ребенком. Потом она поднялась на ноги и крадучись скрылась в темной тени…

Добежав до Дома сирот Корчака на Сенной, Ирена с изумлением увидела, что все кончено…