В данный момент, однако, Жанин так хотелось есть, что она сжевала размокшую в минералке лаймовую дольку. Отвратительная замаринованная свиная рулька, плававшая в посудине посреди бара, выглядела, как ни странно, заманчиво, и Жанин вообразила, как она, стоя на четвереньках, по-собачьи вгрызается в свинину, разламывает коренными зубами кость и высасывает костный мозг. Ее мать, инстинктивно догадавшись о страданиях дочери, поставила перед ней вазочку с орешками, зачерпнула горсть и давай их грызть, причмокивая “м-м-м”, мол, “какая вкуснятина, угощайся”.

Жанин сейчас пребывала под властью лишь трех естественных потребностей: поесть, потрахаться и убить свою невыносимую мать-зануду. И которая из них перевешивала, она затруднялась сказать, но понимала, что последняя наиболее опасна, потому что против нее не работают почти никакие доводы.

– Знаешь что, Беатрис? – Полным именем она называла мать, лишь когда была на грани буквального матереубийства. – Ты просто завидуешь. – Имелось в виду – тому, как Жанин похудела, а также ее относительной молодости и сексуальной активности.

Спрыгнув с табурета, она взяла вазочку с орешками и отнесла на другой конец стойки, туда, где сидели двое посетителей, угрюмые безработные заводские работяги; они экономно потягивали дешевое бочковое пиво, терпеливо дожидаясь счастливого часа. По пути обратно Жанин прихватила стопку салфеток.

– Завидую, – согласилась мать. – Как бы мне хотелось прожить жизнь слепой и эгоистичной. Ты, случаем, не забыла, что мне шестьдесят? И наверное, я бы не отказалась от помощи, когда берусь менять эти чертовы кеги.

“Жанин Луиза Комо”, — вывела Жанин Луиза Роби на оборотной стороне салфетки. Ниже второй автограф, тот же самый, затем третий.

– Только не говори, что после стольких лет ты наконец разлюбила горбатиться, – обронила она.

– Да нет, мне это по-прежнему нравится, – сказала Беа, не покривив душой. Совсем недавно она поднимала проклятые кеги. Теперь же осторожно скатывала их с грузовой тележки, стоявшей во дворе, затем полные закатывала в бар, пустые во двор. – Вот и Нолану Райану[5] тоже все еще нравится бросать мячи.

Сорок лет обихаживая свой бар, Беа отсмотрела тысячи бейсбольных матчей, не вызывавших у нее ни малейшего интереса, и лишь недавно обнаружила, что, узнав так много об этой чертовой игре, она прониклась к ней теплым чувством. И пришла к выводу, что в жизни всегда так: можно полюбить практически что угодно, если посвятить этому достаточно времени. “В том числе и мужчину”, – неизменно добавляла Беа. То есть Майлза, с ходу понимала намек Жанин. Ее мать не хотела слышать о проблемах в семье дочери. “Если я сумела полюбить твоего отца, – твердила Беа, – что тебе мешало полюбить такого хорошего человека, как Майлз”. Вранье, думала Жанин. Мать любила отца с самого начала и вплоть до его кончины. А то, что отец не был распрекрасным человеком, к делу не относится.

– Думаешь, Нолану Райану нравится закидываться ибупрофеном, после того как он покидает мячик? – спросила Беа.

“Жанин Луиза Комо”, — написала Жанин поверх очередного эльфа. Затем глянула на часы: минуло полторы минуты.

– Понятия не имею, мама. Я даже не знаю, кто такой Нолан Райан.

– Я лишь хочу сказать, что иногда мне нужна помощь, – пояснила Беа. – Если ты без ума от аэробики, я дам тебе возможность накувыркаться от души.

Жанин понимала, разумеется, к чему та клонит. Беа давно пытается уговорить ее поработать в баре, но этому не бывать. В последнее время мать носилась с идеей возродить кухню, чтобы готовить ланчи. Когда отец был жив, в “Каллахане” подавали сэндвичи и неплохо на этом зарабатывали. Жанин могла бы взять на себя кулинарную часть. За долгие, впустую потраченные годы в “Имперском гриле” она научилась готовить – но как раз потому, что на работе от еды некуда было деться, она и набрала лишние полсотни фунтов. Уолт появился как нельзя вовремя, переманив ее в фитнес-клуб. Еще год или два, и Жанин выглядела бы как ее мать, чья фигура напоминала большой палец, только лишенный гибкости посередине. Но самое странное, мать реально хотела заполучить ее в бар. При том, что они вечно шипят друг на друга, как две драчливые кошки, и на все смотрят по-разному.

– Забей, Беатрис, – посоветовала Жанин. Часы показывали, что до занятия в группе осталось всего двадцать две минуты. – Я работаю в одном из немногих успешных предприятий в графстве Декстер. Я сбросила пятьдесят фунтов и впервые за всю мою чертову жизнь отлично себя чувствую. Тебе не удастся подрезать мне крылья, так что даже не пытайся, ладно?

Двое кисломордых на другом конце стойки прекратили делать вид, будто не подслушивают, и Беа переключила телевизор на ток-шоу, чтобы за громкими голосами спокойно продолжить беседу с дочерью. Мужики были явно разочарованы.

– Если нам приходится слушать толстую бабу, то пусть она хотя бы будет белой, – пробурчал один из них.

Нехотя Беа исполнила просьбу, но, по ее мнению, эти двое извлекли бы для себя больше пользы, глядя на Опру, а не на Рози[6].

– Опра будет поумнее пяти белых мужиков, Отис.

– Ага, разве что ей не хватило ума родиться белой, – парировал Отис, а его приятель ехидно ухмыльнулся.

Беа было кого урезонивать – собственную дочь, а не этих двух забулдыг, но она не могла допустить, чтобы последнее слово осталось за Отисом. Она считала себя начисто лишенной предрассудков, в отличие от очень многих в Эмпайр Фоллз, – по той простой причине, что была невысокого мнения почти обо всех, кого знала, без различия расы и возраста.

– Не в пример некоторым, – сказала Беа, – Опру вполне устраивает ее внешность.

– А как меня устраивает моя внешность! – откликнулся Отис, не сообразив, что реплика Беа предназначалась не ему, а ее дочери.

– Беда, – ответила ему Беа и повернулась к Жанин: – Я не пытаюсь подрезать тебе крылья, девочка моя. Ты постоянно всех в этом обвиняешь, будто у людей других забот нет, кроме как навредить тебе. Долг матери вразумить своего ребенка, когда он поступает глупее, чем обычно, именно это я сейчас и делаю.

Жанин прорвала салфетку, со всей силой нажав на “м” в Комо.

– Почему бы нам просто не прекратить этот разговор, ма? – предложила Жанин, сминая испорченную салфетку. – Какой смысл обсуждать то, что тебя вообще на фиг не касается? Если ты не в состоянии понять, почему я не хочу прожить жизнь толстой и несчастной, но стремлюсь к чему-то лучшему, с этим уже ничего, блин, не поделаешь. Может, и настанет день, когда я сдамся, – как ты, – но не сегодня, окей? Люди способны меняться, вот и я меняюсь.

– Ты не меняешься, Жанин, – сказала ее мать. – Ты только худеешь. В этом вся и разница. Если бы ты проснулась однажды утром с мыслью не о себе, но о ком-то другом, тогда можно было бы говорить о перемене. Если ты хотя бы на две секунды задумалась, как твои дурацкие фантазии отразятся на твоей дочери, это тоже было бы переменой.