Нестандартную местную «гетцевскую мочку» льна специально приезжали изучать из разных дальних мест: эти тонкие полотна ценились за рубежом выше голландских! Может, потому, в отличие от ивановских ткачей, вязниковцы устанавливать советскую власть не спешили.

В прошлом веке до революции стреляли здесь дважды – по грабиловке, можно сказать, по уголовке. А Октябрьского переворота вязниковцы попросту не заметили… Какая там революция, с какого, извините, бодуна?

Советская власть пришла сюда только в апреле 1918 года…

Чудный, странный был город: на гербе и в названии – вяз, а пройдись пешочком по улицам – там всё старые липы, и вокруг на десятки вёрст только изумительной белизны берёзы. Откуда ж название? Да, говорят, слобода была тут неподалёку ремесленная, называлась «Слобода под вязами»; вот, может, оттуда. С «венца», крутого правобережного откоса Клязьмы, под которым Вязники и стоят, открывается грандиозная панорама поймы с церковью на изгибчивом холме, и по этой холке тянется берёзовая роща, сплошь золотая в пору осеннего увядания. Потому и название деревни: Золотая Грива.

А лица какие! Сколько среди них зеленоглазых, черноволосых кудрявых людей с наведёнными, будто углём, бровями. Откуда они здесь взялись, эти лица с древних фресок?

Есть объяснение, есть, и очень простое: до революции, в годы Первой мировой хлынули во Владимирскую губернию толпы беженцев, и Вязники, уездный городок с населением в девять тысяч душ, принял две с половиной тысячи разноплемённых бежалых людей; подавляющее большинство было из сербов. А на ткацкие фабрики, уже в советское время, набирали девчонок по детдомам Украины, Молдавии, Крыма… А ещё – гречанок с Кавказа, да армянок и татарок, да ассириек со жгучими чёрными кудрями, с такими прожигающими очами под густыми ресницами, что оторопь брала. Смешайте всё, как жизнь смешивает, взболтните хорошенько второе-третье поколения, да не забудьте о пресловутом сто первом километре, за которым оседали не худшие люди, не худшие крови, не худшие мозги великой державы…

* * *

Духовых оркестров в городе было множество, один из них, некогда созданный под покровительством купцов Демидова и Елизарова, с 1880 года играл (и играет!) в Городском саду – том, что обу-строен на самом высоком холме, где эстрада – ракушкой, скамейки перед ней, и танцплощадка за укромной ширмой берёз, – о чём в своё время мы непременно доложим…

Но сейчас речь не о конкретном духовом оркестре, а о провидении, о чутье, о случае. Как угодно можно назвать то наитие, сердечный толчок, что заставляет человека при взгляде в окно остановившегося поезда вдруг вскочить с деревянной скамьи, подхватиться, взвалить на спину торбу с музыкальным коробом и сползти с высоких ступеней на незнакомый перрон.

Это о Вере Самойловне, о её стойкости и умении, как сама она говорила, «вовремя крутануть сальто и не грохнуться на спину, а приземлиться на обе кости».

Собственно, дело тут не в одном лишь наитии. Музыкальная старуха сошла на станции Вязники ещё и потому, что это был оптимальный выбор: за Александров (другое направление) высылали уголовников. В Петушках обосноваться не могла: девяносто восьмой километр от Москвы, да ещё и райцентр. Вот и получается: станция Вязники оказалась для неё, отсидевшей свою красивую двадцатку поочерёдно в трёх (из четыреста двадцати семи) лагерях ГУЛАГа, самым подходящим прибежищем.

Вообще-то, по образованию и судьбе Вера Самойловна Бадаат была историком, кандидатом наук, специалистом по наполеоновским войнам. Она и в лагерь загремела по теме и, честно говоря, считала, что за дело сидит: за нетривиальные, за, скажем так, своеобычные исторические взгляды, изложенные в докторской диссертации, посвящённой известному походу императора на Россию. В диссертации, которая так и не была ею защищена.

В другое время можно было бы задаться вопросом: к чему выбирать темой столь серьёзного научного труда столь противоречивый предмет (военный поход одного диктатора) в столь противоречивую эпоху правления другого диктатора; да ещё вываливать в этом обширном труде ворох скандальных архивных документов и диких, политически и исторически сомнительных фактов? Можно, повторим, было бы задаться этим вопросом, если не знать саму Веру Самойловну – её носорожью прямолинейность, великолепное упрямство и абсолютно идиотическую неспособность принять обстоятельства такими, какими они обрушились на голову.

Но суть не в этом.

Само собой, после освобождения из лагеря и речи не было о преподавании истории в советской школе. Вообще, перспектива выживания могла оказаться для Веры Самойловны весьма печальной, если б не семейная музыкальная закваска: отец Веры много лет дирижировал знаменитым Придворным императорским оркестром; младший брат Матюша, угасший от голода в блокаду, был виртуозом-флейтистом оркестра Мариинки и вообще играл чуть ли не на всех духовых. Да и сама Вера в юности недурно играла на гобое и одно время даже колебалась в выборе профессии между историей и музыкой, ибо переживала бурный (единственный в своей жизни) роман с выдающимся исполнителем партий английского рожка, человеком влюбчивым, хотя и семейным. Она вдохновенно и безрассудно брала у него уроки игры на этом удивительном инструменте, пылко отдаваясь изучению особенностей звукоизвлечения, в роман посвятив одну лишь кузину Бетти, на квартире которой они и встречались с Игорем Даниловичем…

В юности Верочка Бадаат была не то чтобы красива, но чрезвычайно остроумна и мила; у неё были чудесные сахарные зубки и большие чёрные глаза, озорной блеск которых затмевал толстый носик и слегка скошенный подбородок. К тому же стоило ей открыть рот, как любой кавалер в обществе бывал немедленно заткнут за поясок. Пылкий роман на всех парах мчался к той общеизвестной развилке, на которой женатый мужчина обязан выбирать между старым браком и новой любовью. Но папа, по-дирижёрски властный и даже суровый человек, слава богу, вовремя обнаружил это безумие. Неосмотрительный оркестрант был из коллектива изгнан столь решительно, что недели две оркестр обходился вообще без английского рожка. А вскоре всё полетело вверх тормашками: Октябрьский переворот отменил государя императора вместе со всеми сопровождавшими высочайшую власть институциями; вместе с гобоями, английскими рожками и остальным, противоречащим революции вздором…

Всё это совпало с трагической гибелью единственного возлюбленного Веры.

Он попросил последней встречи, которая и состоялась на квартире у кузины Бетти, и поскольку в городе было уже очень тревожно и опасно, перед уходом оставил «до светлого дня» свой прекрасный инструмент работы Франсуа Лорэ. Инструмент остался в ожидании того самого светлого дня, который никогда не наступил для его владельца. Игоря Даниловича (всегда элегантного, всегда – о боже! – одетого с особой тщательностью и вкусом) на перроне пригородного поезда шайка грабителей раздела до исподнего и столкнула на рельсы, прямо под колеса подкатившего состава. Эта трагедия и послужила той гирькой на весах выбора судьбы (музыка или история), которые сама История услужливо подсовывает тем, кому кажется, что они имеют хоть какой-то выбор.