– Нет, – сказал Авила. – Прости, Марко. Я почту за честь послушать проповедь этого человека.

Огромное лобовое стекло «теслы» плавно переходило в крышу, и Лэнгдону казалось, что он плывет над дорогой в стеклянном пузыре.

Машина неслась на юг, к Барселоне, по трассе, проложенной через лес. Лэнгдон удивлялся, насколько легко управлять этим электромобилем, – а ведь скорость сейчас выше, чем щедро разрешенные здесь сто двадцать километров в час. С бесшумным электродвигателем и одноступенчатым редуктором скорости вообще не замечаешь.

Амбра сосредоточенно смотрела на большой экран бортового компьютера и пересказывала Лэнгдону последние новости из Интернета. Мир взбудораженно обсуждал версию глобального заговора. Ходили слухи, что епископ Вальдеспино организовывал сбор средств для антипапы пальмарианской церкви. А эта церковь, в свою очередь, опираясь на сторонников в кругу военных, ликвидировала не только Эдмонда, но и Саида аль-Фадла и рабби Иегуду Кёвеша.

Амбра читала вслух, и им обоим становилось все яснее: мир сейчас интересует один вопрос – что же такое открыл Эдмонд? Неужели его открытие настолько угрожает церкви, что почтенный епископ и католические сектанты могли решиться на убийство?

– Аудитория огромная, – заметила Амбра. – Интерес к этой истории беспрецедентный. Похоже, весь мир наблюдает за развитием событий.

Лэнгдон с грустью подумал, что у этого ужасного убийства есть и обратная сторона. Электронные медиа привлекли к произошедшему внимание миллионов. Даже мертвый, Эдмонд продолжал вызывать к себе необычайный интерес.

Эти мысли еще больше укрепили Лэнгдона в решении найти пароль из сорока семи знаков и показать презентацию миру.

– До сих пор нет заявления от Хулиана, – недоумевала Амбра. – Вообще ни слова из дворца! Странно. Я знаю их пиарщицу Монику Мартин. Она всегда стоит за открытость и старается играть на опережение, чтобы не дать повода для сплетен. Наверняка она сейчас убеждает Хулиана поскорее выступить перед публикой.

Лэнгдон был полностью согласен с Амброй. В заговоре обвиняют церковного деятеля, ближе всех стоящего к королевскому дворцу. Дворец должен заявить о своей позиции – хотя бы о том, что контролирует расследование.

– Тем более, – добавил Лэнгдон, – что будущая королева стояла рядом с Эдмондом, когда в него стреляли. А ведь мишенью могли быть и вы, Амбра. Принцу стоило бы по крайней мере сказать нечто вроде «я счастлив, что с моей невестой все порядке».

– Не уверена, что он счастлив, – сухо заметила Амбра, откидываясь на сиденье.

Лэнгдон бросил на нее быстрый взгляд:

– Я, во всяком случае, счастлив. В одиночку я бы сегодня не справился.

– В одиночку? – послышался голос с британским акцентом из колонок автомобиля. – Как же коротка человеческая память!

Лэнгдона рассмешило столь откровенно выраженное недовольство.

– Уинстон, это Эдмонд тебя таким запрограммировал? Обидчивым и ранимым?

– Нет, – ответил Уинстон. – Эдмонд программировал меня так, чтобы я наблюдал, учился и вел себя как человек. Мой обиженный тон – попытка пошутить, а шутки Эдмонд всегда поощрял. Юмор нельзя запрограммировать. Ему надо учиться.

– Ты делаешь успехи.

– Правда?! – воскликнул Уинстон. – А вы не могли бы это повторить?

Лэнгдон расхохотался:

– Пожалуйста. Уинстон, ты прекрасный ученик.

Амбра вернулась на стартовую страницу бортового компьютера. На дисплее появился навигатор со спутниковой картой и маленьким значком, указывающим положение их машины. Сейчас они выезжали из природного парка Кольсерола и поворачивали на трассу В-20, ведущую к Барселоне. К югу на спутниковой фотографии располагался странный объект – большой лесной массив посреди городской застройки. Зеленое пятно, вытянутое и бесформенное, походило на амебу.

– Это парк Гуэль? – спросил Лэнгдон.

Амбра посмотрела на экран и кивнула:

– Он самый.

– Эдмонд часто заезжал туда, – сказал Уинстон, – по дороге домой из аэропорта.

Неудивительно, подумал Лэнгдон. Парк Гуэль – один из известнейших шедевров Антонио Гауди, того самого архитектора и художника, чью мозаику Эдмонд использовал в оформлении корпуса своего смартфона. Гауди и Эдмонд очень похожи, подумал Лэнгдон. Оба первооткрыватели и провидцы, к которым общепринятые правила неприменимы.

Антонио Гауди черпал вдохновение в органических формах, используя «Божий мир природы» для создания текучих биоморфных структур, которые как бы сами вырастают из почвы. В природе нет прямых линий, якобы сказал он однажды. Во всяком случае, в работах Гауди их почти нет. Предтеча «живой архитектуры» и «биологического дизайна» выдумал невиданные прежде техники деревообработки, ковки, производства стекла и керамики, позволившие ему покрыть свои сооружения ослепительно пестрой «кожей».

Даже сегодня, почти век спустя после смерти Гауди, туристы со всего света приезжают в Барселону, чтобы посмотреть на его неповторимые творения в стиле испанского модерна. Он оформлял парки, строил общественные здания, особняки. И, конечно, главное дело его жизни – Саграда Фамилия, гигантский католический собор, чьи вознесшиеся к небу шпили, похожие на морские губки, определяют линию горизонта Барселоны. Этот собор критики называют «не имеющим аналогов в истории архитектуры».

Лэнгдона всегда завораживал дерзкий замысел собора Саграда Фамилия – он настолько колоссален, что его достраивают до сих пор, спустя сто сорок лет после начала строительства.

Увидев очертания знаменитого парка Гуэль на карте, Лэнгдон вспомнил свой первый визит туда еще в пору студенчества. Тогда он оказался в чудесной стране изогнутых, как деревья, колонн, поддерживающих висячие переходы, в мире неопределенной формы скамеек, гротов с фонтанами, напоминающими драконов и рыб, и волнистых белых стен, похожих на жгутики и реснички гигантского одноклеточного организма.

– Эдмонду нравилось у Гауди все, – говорил Уинстон, – особенно его концепция природы как органического искусства.

Лэнгдон снова подумал об открытии Эдмонда. Природа. Организм. Творение. Он вспомнил знаменитую шестиугольную барселонскую плитку Гауди для городских тротуаров[81]. На каждой плитке одинаковый узор – вроде бы хаотичные завитушки. Но когда их укладываешь, повернув нужным образом, возникают удивительные картины подводной жизни, в которых угадывается планктон, микробы, примитивная морская флора. La Sopa Primordial – «первичный бульон» – так называют эти узоры местные жители.

Первичный бульон Гауди, подумал Лэнгдон, в очередной раз удивившись, как точно рифмуется Барселона с интересом Эдмонда к проблеме возникновения жизни. Согласно современным научным представлениям, жизнь на Земле зародилась в первичном бульоне – в древнем Мировом океане, куда вулканы извергли огромное количество химических веществ. Эти вещества перемешивались, бомбардировались молниями бесконечных гроз, бушевавших в те времена, – и вдруг под воздействием всех этих факторов, как микроскопический голем, появился первый одноклеточный живой организм.