IV

Прошло десять дней. Прелестная долина, которую скоро должны были обезобразить, сверкала под солнцем во всем своем очаровании. Пройдет год, думал Меткаф, и свежая зеленая листва покроется сажей, зачахнет из-за вредных газов; неяркие крыши и трубы, которые вот уже двести лет, а то и больше служат украшением здешнего пейзажа, будут заслонены индустриальными уродами из стали, стекла и бетона. На обреченном лугу мистер Уэстмейкот чуть ли не в последний раз созывал своих коров; на следующей неделе начнется строительство, и ему придется искать новые пастбища. Да и мистеру Меткафу тоже, фигурально выражаясь. Его письменный стол уже завален объявлениями агентов по продаже недвижимости. И все из-за каких-то жалких пятисот фунтов, сказал он себе. И ведь придется все заново отделывать, потом стоимость переезда и связанные с ним потери. Строителей-спекулянтов, к которым он со зла обратился, его участок не заинтересовал. При переезде он потеряет, конечно, куда больше пятисот фунтов. Но и леди Пибери тоже, угрюмо заверил он себя. Пусть знает: Беверли Меткафа голыми руками не возьмешь.

А леди Пибери, на противоположном склоне, тоже с грустью обозревала окрестности. Густые и длинные тени кедров пересекли газон; за долгие годы, что она прожила в этом имении, кедры почти не изменились, а вот живую изгородь из самшита она сажала сама, и пруд с кувшинками тоже она придумала и украсила его свинцовыми фламинго; у западной стены она насыпала груду камней и посадила на них альпийские цветы и травы; цветущий кустарник тоже посажен ею. Все это не увезешь на новое место. И где оно, ее новое место? Она слишком стара, ей поздно разбивать новый сад, заводить новых друзей. Как многие ее сверстницы, она станет переезжать из гостиницы в гостиницу, в Англии и за границей, немного поплавает на пароходе, нежеланной гостьей будет подолгу жить у родных. И все из-за двухсот пятидесяти фунтов, из-за двенадцати фунтов десяти шиллингов в год – на благотворительность она и то жертвует больше. Но суть не в деньгах, суть в Принципе. Она не хочет мириться со Злом, с этим дурно воспитанным господином, что живет на холме напротив.

Вечер был великолепный, но Мачмэлкоком завладела печаль. Хорнбимы совсем загрустили и пали духом, полковник Ходж не находил себе места, мерил шагами потертый ковер своего кабинета.

– Тут недолго и большевиком заделаться, не хуже этого священника, – сказал он. – Меткафу что? Он богач. Куда захочет, туда и махнет. И леди Пибери что? А страдает всегда маленький человек, кто еле сводит концы с концами.

Даже мистер Харгуд-Худ и тот, кажется, приуныл. К нему приехал его поверенный, и весь день они то и дело тревожно совещались.

– Пожалуй, мне надо пойти и еще раз поговорить с этим полковником, – сказал Харгуд-Худ и в сгущающихся сумерках зашагал по деревенской улице к дому Ходжа.

Эта-то героическая попытка достичь полюбовного соглашения и породила миротворческий план Ходжа.

V

– …Скаутам позарез нужно новое помещение, – сказал полковник Ходж.

– Меня это не касается, – сказал мистер Меткаф. – Я уезжаю из этих краев.

– Я подумал, может, поставить им домик на лугу Уэстмейкота, место самое подходящее, – сказал полковник Ходж.

И все устроилось. Мистер Хорнбим дал фунт, полковник Ходж – гинею, леди Пибери двести пятьдесят фунтов. Распродажа на благотворительном базаре, никому не нужное чаепитие, вещевая лотерея и обход домов дали еще тридцать шиллингов. Остальное нашлось у мистера Меткафа. В общей сложности он выложил немногим больше пятисот фунтов. И сделал это с легким сердцем. Ведь теперь уже не было речи, что его обманом втягивают в невыгодную сделку. А ролью щедрого благотворителя он просто упивался, и, когда леди Пибери предложила, чтобы луг оставили под палаточный лагерь и дом пока не строили, не кто иной, как мистер Меткаф, настоял на строительстве и пообещал отдать на это черепицу с разобранной крыши амбара. При таких обстоятельствах леди Пибери не могла возражать, когда дом назвали «Зал Меткаф – Пибери». Название это воодушевило мистера Меткафа, и скоро он уже вел переговоры с пивоварней о переименовании «Герба Брейкхерста». Правда, Боггит по-прежнему называет гостиницу «Брейкхерст», но новое название красуется на вывеске, и все могут его прочесть: «Герб Меткафа».

Так мистер Харгуд-Худ исчез из истории Мачмэлкока. Вместе со своим поверенным он укатил к себе домой за холмы, за горы. Поверенный приходился ему родным братом.

– Мы висели на волоске, Джок. Я уж думал, на этот раз мы погорим.

Они подъезжали к дому Харгуда-Худа, к двойному четырехугольнику блеклого кирпича, что славился далеко за пределами графства. В дни, когда в парк пускали публику, неслыханное множество народу приходило полюбоваться тисами и самшитами, на редкость крупными и прихотливо подстриженными, за которыми с утра до ночи ухаживали три садовника. Предки Харгуда-Худа построили дом и насадили парк в счастливые времена, когда еще не было налога на недвижимость и Англия не ввозила зерно. Более суровое время потребовало более энергичных усилий, чтобы все это сохранить.

– Что ж, этого хватит на самые первоочередные расходы, и еще останется немного – можно будет почистить рыбные пруды. Но месяц выдался беспокойный. Не хотел бы я опять попасть в такую переделку, Джок. В следующий раз придется быть осмотрительней. Может, двинем на восток?

Братья достали подробную карту Норфолка, разложили ее на столе в главной зале и принялись загодя со знанием дела подыскивать какую-нибудь очаровательную, не тронутую цивилизацией деревушку.

Родственная душа

Как только мистер Джеймс закрыл за собой боковую дверь, из всех окон его дома понеслась музыка. Агнесса на кухне настраивала радио на одну волну, жена, когда мыла голову в ванной, – на другую.

Состязающиеся программы сопровождали его до гаража и дальше в дороге.

До станции было двенадцать миль езды, и на протяжении пяти из них он пребывал в мрачном расположении духа.

В отношении большинства вещей – даже, можно сказать, в отношении всех вещей – он был человек мягкий, за одним исключением: он ненавидел радио.

Оно не просто не доставляло ему удовольствия, а причиняло жестокую боль, и с годами он додумался до того, что будто бы это изобретение было направлено конкретно против него, что будто бы это его враги сговорились расшатать и разрушить все то, на чем держалась безмятежность последних лет его жизни.

Он был далеко не старик – ему шел всего лишь шестой десяток, службу он оставил молодым, почти сразу, как только небольшое наследство сделало это возможным. Больше всего