полутемной церкви. Всем было бы больше пользы. Усаживается на свое высокое кресло под потолком и, благожелательно усмехаясь, рассматривает притихшую публику.

Искривленные тени огромных птиц (упырей? птеродактилей? вертолетов?) носятся за мутным окном. Переворачиваются, беззвучно выделывают свои мортальные сальто. Немое черно-белое кино для обвиняемых. Абстрактная иллюстрация к процедуре судопроизводства.

Появляется мой Защитник с защелкнутым красным зонтом наперевес. Одинокий воин за правду, смело идущий в юридический бой. Кожаный брифкейс со сверкающими металлическими углами излучает непоколебимую уверенность в победе.

С момента последней встречи у него на совершенно лишенной растительности маслянисто-розоватой физиономии появилась новая, будто только полчаса назад вытекшая прямо из ноздрей, блестящая клинообразная борода. Какого-то белесого, выгоревшего цвета. Производит довольно сильное впечатление. Раньше бороды у него я вроде не замечал. Интересно, как он умудрился за это время ее отрастить? Впрочем, я бы не удивился, если бы она оказалась накладной.

Переменившийся в лице Защитник делает атакующий выпад зонтом – он что, кроме греко-римской борьбы, фехтованием тоже занимается? – и кладет его на скамью рядом с собою. Берет подзащитного в фокус темных и жестоких зрачков. Внимательно смотрит на него, приоткрыв обросший новыми волосами рот. Слишком уж очевидно подавив зевок, рассказывает своим свербящим, доверительным шепотом, что вчера на тренировке с детьми повредил шею и ему больно поворачиваться, больно носить брифкейс и – еще больше понижая громкость – все остальное тоже больно. Длительный экскурс в анатомию и в теорию преподавания борьбы мальчикам и девочкам в средних школах. Как теория античной борьбы будет помогать выиграть его дело, подзащитному до сих пор совсем неясно. Много загадок есть в американском судопроизводстве. Но спрашивать он уже не пытается. Все равно ничего не скажет.

Абстрактные тени птиц скукоживаются, замирают, распластавшись на пустых скамейках для публики. Слышно, как судья 4 перебирает бумажки у себя на столе. Вслед за этим глухое лавинообразное урчание, как звук воды из туалетного бачка.

Благостный судья 4 произносит что-то неразборчивое и объявляет (медленно, по слогам и слегка перевирая) имя и фамилию Грегори Маркмана. Короткая фраза плюхается в застоявшуюся тишину, как лягушка в заросший зеленью пруд. Темные круги идут во все стороны. Двуединый, двуединственный Адвокат-Ответчик встает. Снова длинное, чреватое очень нехорошим молчание. Молчание, которое резко сжимает мне дыхательное горло, душит пытающийся вырваться наружу, внезапно охрипший голос. Перед глазами плывут искры, и свечение плафонов наполняется тонкими золотистыми черточками, расходящимися во все стороны.

И вот уже моя адвокатская половина уверенно препарирует, рассекает на куски мертворожденную жалобу-навет больной Истицы. Поворачивает их из стороны в сторону перед судьей 4. Так умелый мясник рубит секачем перед придирчивым покупателем вытащенную из морозилки бесформенную тушу.

Четвертый судия сидит в глубокой задумчивости, разглядывая Адвокат-Ответчика. И при этом умудряется сиять дряблым отраженным светом правосудия. Умиротворенная марципановая усмешка застыла на лице. Еще одно благостное урчание. Советует до следующего слушания, которое назначается на двадцать первое февраля, договориться с помпроком – о чем?! и когда же наконец из густого юридического тумана материализуется мой загадочный помпрок? – чтобы не доводить дело до суда. (Оказывается, все предыдущие слушания даже и не были судом! Зачем вообще было их устраивать, если помпрок еще не назначен? Или четвертый об этом тоже не знал?) Замолкает. Опять думает о своем, судейском. Выражение спокойной мудрости незаметно сменяется сонной прострацией. Взгляд сдвигается к переносице. Он спохватывается, вертит маленькой круглой мордочкой, держа свою нездешнюю усмешку высоко на виду у всего зала, и вызывает следующего обвиняемого.

Вот и еще одно слушание сбылось. Сбылось, ничем не кончившись. И еще одна пауза в таинственной процедуре судопроизводства.

– Похоже, там, наверху, – Адвокат на секунду поднимает белесые брови ко лбу, – хорошо к вам относятся. – Строго смотрит на Ответчика и вдруг в первый раз за все время нашего знакомства неожиданно улыбается. – Вообще-то, я не удивлюсь, если следующее слушание будет последним. – Морщины на лбу высоко подпрыгивают и застывают. – Не удивлюсь. – Последнее предложение он произносит с таким видом, точно само это неудивление ему очень дорого. И уж его-то он никому не отдаст. Так что Ответчику и просить не стоит. Впрочем, вопрос о том, удивится ли Адвокат на следующем слушании, меня сейчас мало волнует.

Почему это он решил, что наверху – и где, интересно, этот «верх»? – ко мне «хорошо относятся»? Пока этого совсем не замечаю. Скорее ощущение, что я здесь, внизу, четыре месяца ломлюсь в открытую дверь и никак не удается попасть внутрь. Туда, где здравомыслящий судья одной-единственной фразой остановит поток повесток, протоколов и оправдает меня. Но какая-то невидимая сила отбрасывает снова и снова. А внутри по инерции продолжает неумолимо крутиться сложная юридическая машина. Там, в каждом зубчатом колесе высотой в три человеческих роста, крутятся в противоположную сторону другие поменьше, а у них внутри почти уже совсем незаметные колесики… Все они вроде очень прочно сцеплены, и не дай тебе Бог руками схватиться за зубья… Огромная машина то долго стоит на месте – но бесчисленные колесики при этом непрерывно крутятся, – то вдруг начинает рывками двигаться вперед… пробуксовывает, чавкает, засасывает с урчанием время, деньги… в любой момент может засосать всего…

В парке идет снег. Внутри снега иду вместе с Адвокатом я, Ответчик. Внутри меня, Ответчика, идет борьба. Между желанием немедленно уйти и долгом вежливости. Силы сторон примерно равны. Все та же моя зимняя судебная матрешка… Нужно ли пытаться хоть что-то узнать о моем процессе у Адвоката? Почему он так близко к своей мощной груди держит карты и совсем не собирается их выкладывать?

Мы идем по дорожке парка, выстеленной слоем зимних сумерек, под адвокатским зонтом к мерседесу Защитника. Узоры ребристых теней, точно черный скелет, легко покачиваются у нас под ногами. Те же бутузы, укутанные в разноцветные нейлоновые куртки, шарфы – видел их еще утром, когда шел в суд, – с победными криками съезжают с обледеневших горок… Будьте как дети…

Сквозь глухой гул проходящих автомобилей, который тут, в центре города, считается тишиной, ползет туристский автобус-амфибия. Внутри теплого света неподвижные лица, сплюснутые носы, прилипшие к стеклу. Укутанная в мокрый войлок туч золотая матка Губернаторского дворца всплывает сквозь снег над сотней своих прилепившихся друг к другу каменных ульев – в одном из них трудится Лиз – и неторопливо поднимается в небо… У Бостона нет единой цельной души. Душа его разделена на маленькие соты, расфасована по стеклянным офисам даунтауна. И каждый из них живет своей отдельной жизнью.

Тень Адвокат-Ответчика раздваивается в снегу, понемногу засыпающем уличную грязь у нас под ногами. Налетевший с