В этом процессе он был не охотником-преследователем, а скорее приманкой. Джереми усаживался в парке или в фойе отеля и принимал удрученный вид; болезненно-чувственные черты его лица, как правило, привлекали внимание по-матерински участливых женщин, которые стремились к нему, как муравьи на сахар.

– Могу ли я чем-нибудь помочь тебе, сынок? Ты выглядишь таким печальным…

Хотя Джереми и ненавидел нашу мать, постоянно проявляя это разнообразными угрозами, она была безобидной женщиной, по-детски наивной, неспособной понять мир, который ее окружал. Она не смогла защитить даже себя ни от нашего отца, ни от рака, и когда наступили ее последние дни, сопровождавшиеся дикой болью, она отказалась от всех лекарств, надеясь, что такая агония поможет ей искупить свои грехи и попасть на небеса. Я в нашей семье был единственным, кого судьба пощадила, и, как однажды сформулировал мой брат, «стал неврастеником, не дав душе выгореть дотла».

Неожиданно за своим плечом я услышал тихий голос:

– Месье выглядит печальным. Надеюсь, что это у вас пройдет.

Позади стояла моя официантка, женщина за сорок, взгляд которой выражал сочувствие. Я улыбнулся.

– Я думал о далеком друге, о том, как это грустно, что он не может быть здесь, со мной, – сказал я. – А у меня все в порядке, спасибо.

Она какой-то миг изучала меня.

– Bien, monsieur. Жизнь слишком коротка, чтобы горевать. Я желаю вашему другу всего хорошего.

Она вернулась к своим делам, а меня вдруг осенило, что именно так у Джереми и срабатывало: грустное лицо, участливая женщина, извержение его сумасшествия.

Я допил кофе и встал с намерением уйти. Официантка помахала мне на прощанье, словно я был ее старым другом. Перейдя улицу, я зашел в цветочный магазин и сделал заказ на доставку ей двух дюжин роз.

Мы подходили к дому Бадантье под звон церковных колоколов, который начался за несколько минут до трех. Довольно широкая улица была плотно застроена узкими кирпичными домами высотой от четырех до шести этажей. Под некоторыми окнами висели ящики с цветами, которые словно красно-желто-белые улыбки озаряли непритязательные фасады. Денбери свернула на боковую дорожку, и мы поднялись по короткому пролету бетонных ступенек к большой деревянной двери. За ней располагался тамбур, где она, нажав кнопку электронного устройства, сообщила о нашем приходе. Замок на второй, стеклянной двери щелкнул, и мы прошли внутрь. Справа находился маленький лифт; шагнув в него, я от неожиданности подскочил на месте, услышав откуда-то снизу голос: «Вам вверх или вниз?»

Опустив глаза, я увидел карлика. Это был лифтер, хотя до этого мне казалось, что подобное существует только в черно-белом кино. У него была хорошо ухоженная темная борода, на носу ладно сидели круглые очки в латунной оправе, и одет он был в красный костюмчик, напоминающий униформу посыльного из отеля. Не обращая внимания на мой растерянный взгляд, он закрыл дверь лифта, как только внутрь вошла Денбери.

– Хотя я и спросил, вверх вам или вниз, – продолжил он, – должен предупредить, что вниз не получится, по крайней мере до тех пор, пока мы находимся на первом этаже. Вы можете выбирать между этажами со второго по шестой. Если захотите, я могу остановить и между этажами, но в этом случае выходить из лифта будет непросто.

– Вы говорите по-английски, – глупо удивился я. Он повернул небольшую ручку, и мы поехали под скрежет и тарахтенье неизвестного современной цивилизации механизма.

– Нет, я говорю по-китайски. Вы просто слышите это на английском. Какой этаж?

– Шестой, – сказала Денбери.

– К месье Бадантье или к мадемуазель Бадантье? Если последнее, то вам, возможно, лучше остановиться между этажами.

– Я разговаривала с мадемуазель Бадантье пару раз, месье, и поняла, что общаться с ней довольно непросто, – осторожно заметила Денбери.

Наш лифтер на секунду задумался.

– Непросто иметь секс с таксомотором. А мадемуазель Бадантье просто невыносима.

– Собственно, мы здесь, чтобы встретиться с месье Бадантье, – сказал я.

– Это не имеет значения. Вам ее все равно не миновать.

Вздрагивая и трясясь, кабина лифта медленно ползла между этажами.

– А какой он, этот месье Бадантье? – спросил я.

– Он выискивает времена и места, которые его радуют. Если он захочет с вами поиграть, советую вам принять его игру. И выскажу одну мысль: банальность никогда не выигрывает.

Мы доехали до самого верха и резко остановились. Лифтер раздвинул решетку. Мы вышли в узкий коридор с дверью в конце. Карлик нажал ручку вниз.

– В лифте, который движется со скоростью, близкой к скорости света, – сказал он, исчезая из поля нашего зрения, – мы все были бы намного короче. Даже я.

Денбери оторвала меня от созерцания уезжающего лифта и повела по коридору. Я поднял руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно распахнулась сама. За ней стояла женщина лет под семьдесят, выражение лица которой можно было охарактеризовать любым синонимом слова «суровое». Возможно, неодобрительное.

Ее белое лицо по форме напоминало сердце, заостренной частью которого был подбородок; обрамление из радикально черных прямых волос зачесанных назад и скрепленных заколкой, усиливало это впечатление. Ноздри ее подрагивали, она словно принюхивалась к нам, стараясь по запаху распознать наши намерения. Широко распахнув дверь, хозяйка коротким кивком предложила нам войти.

На Мими было платье до самого пола, такое же черное, как и ее волосы, украшенное в районе глубокого декольте небольшими матовыми камешками, напоминавшими глаза. На невообразимо длинной шее красовалась подвеска, в форме которой также был заметен мотив глаза. Она напомнила мне Цербера, и нам оставалось надеяться, что она не столь рьяно охраняет своего месье.

Денбери сказала ей несколько слов по-французски. Потом представила меня:

– Месье Карсон Райдер. – Я протянул руку, и мадам уставилась на нее, как на какую-то диковину. Ответного жеста не последовало. Мими указала на пару стульев у стены, и мы сели, она, что-то пробурчав, скрылась за коричневой дверью. – Пошла доложить о нас Le Homme Grand.[34]Сидите смирно, – сказала Денбери, вынула из своей большой сумки «Ле Монд» и стала читать, а я принялся разглядывать комнату. В углу стоял небольшой опрятный письменный стол, за ним стеллаж с книгами, на стене висели старинные часы, которые с уходом Мими, казалось, стали тикать громче.

Когда я был маленьким – лет пяти, вероятно, – в связи с новой работой отца мы переехали на новое место жительства; В нашем арендованном вместе с мебелью доме тоже были старинные часы. Я помню, как их громкое разносившееся повсюду тиканье заставляло острее чувствовать тишину. Примерно так же маяк концентрирует внимание на окружающей темноте. Мой детский ум придумывал короткие двухсложные фразы в такт ритмичному движению маятника.