– Крепенькая девочка, – подтвердила Бригитта. – Будет расти здоровой малышкой. Сейчас найдем для нее бутылочку.

Ева смотрела на новорожденную. Она не была похожа на него и ненависти не вызывала. Это только что появившееся на свет существо было невинно и заслуживало любви. На маленькой головке, покрытой влажными темными волосиками, была размазана кровь. Ева погладила крошечную щечку, и малышка, обратив к ней личико, раскрыла рот, словно голодный птенец. Инстинктивно Ева оголила грудь и принялась кормить девочку.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – спросила Салли. – После этого тебе будет труднее расстаться с ней.

– Пусть покормит, – Бригитта положила ладонь на руку Салли. – Это же естественно.

– Она хочет есть, – тихо произнесла Ева. – Она нуждается во мне. Я не знала, что буду ей нужна.

Бригитта с Салли переглянулись, но Ева ничего вокруг не замечала. Ее взгляд был прикован к маленькому существу, которое она прижимала к груди.

– Я знаю, что должна ее отдать, но пока она моя. Мое дитя, и лучше меня о ней никто не позаботится.

Вильдфлеккен

1 октября 1947 г.

Дорогой мой!

С тех пор как мне сообщили о твоей гибели, никогда еще я не испытывала столь всепоглощающей любви и такой душевной муки. На этот раз я не смерть оплакиваю, но горе мое причиняет мне не меньше страданий, хотя это боль иного рода. Девочка родилась здоровенькой, совсем недолго она была со мной, а теперь ее забрали, и отныне она будет жить отдельно от меня.

Голос разума твердит, что это единственно верное решение, что я не могла бы оставить ее себе, что пусть лучше она растет в счастье и благополучии, ничего не ведая о том, как она была зачата. Но, после того как я касалась ее нежной кожи и пушка на головке, после того как слышала ее плач, мое сердце разрывается на части.

Она – плод насилия, но ее появление на свет – это настоящее чудо, хотя и причинило мне боль. Она – само совершенство. Я думала, что ребенок того чудовища оставит меня равнодушной, что, кроме брезгливости, не вызовет у меня никаких чувств. Не тут-то было. Мне казалось, я даже взглянуть на нее не захочу, тем более прижать к груди. Но сегодня, увидев ее на руках Бригитты, я невольно потянулась к ней, а потом посмотрела в ее невинные глазки. Они полнились доверием и безоговорочной любовью, и это вызвало у меня ответные чувства.

Семь дней я кормила ее грудью, но сегодня я в последний раз поцеловала ее, в последний раз вдохнула ее молочный аромат, в последний раз позволила ее кулачку сомкнуться вокруг моего пальца. Она отправилась в свой новый дом, и я словно осиротела. Но, дорогой мой, я постараюсь быть сильной – ради тебя и ради тех, кто приносил жертвы на протяжении этих трудных, мучительных лет. Я отдала ее на воспитание любящим родителям, а сама через некоторое время покину это место и никогда больше не увижу ее, ничего не буду знать о ней.

Любящая тебя Эви.

P.S. Я люблю тебя.

24 декабря 1950 г.

Рождество для детей

В озаренной свечами церкви Ева глубже ушла в тень, прячась за спинами множества семей, собравшихся на эту особенную службу. Со своего места она видела маленькую девочку, что-то говорившую женщине, которая держала ее за руку. Из-под шерстяного капора малышки выглядывали собранные в хвостики белокурые волосы; ее пухленькие ножки обтягивали вязаные чулки; теплое серое пальтишко, сшитое из толстого одеяла, было застегнуто на все пуговицы. По всему было видно, что это крепкий, здоровый ребенок, о котором хорошо заботятся. И Еве так хотелось взять ее на руки, снова вдохнуть запах ее кожи, расцеловать в щечки.

Неотрывным взглядом Ева наблюдала за малышкой, упиваясь каждой секундой. Она понимала, что ребенка, зачатого в ненависти, ни в коем случае нельзя было прикладывать к груди. С самого рождения девочки голова Евы была заполнена мыслями о дочери. Возможно, это единственный ребенок, которого ей было суждено выносить.

Боль, что я испытала, когда она впервые взяла мою грудь, не сравнима с теми муками, что я терплю с тех пор, как отдала ее. Ни одна мать нигде в мире, ни при каких обстоятельствах не может с легкостью оставить свое дитя. В Лондоне родители, спасая своих чад от бомбежек, отправляли их в деревни к незнакомым людям. В Европе гонимые нацистами евреи сажали своих чад в «детские» поезда[43], не зная, случится ли им свидеться вновь. Все они при прощании едва сдерживали рыдания, а их сердца разрывались от горя.

Ева не сводила глаз с белокурой малышки, плоть от плоти ее самой. Она была зачата в незабываемое мгновение лютой ненависти, и мать рожала ее в муках, поту и слезах. Но разве можно ее за то винить? Она чиста и непорочна, сущий ангел, с самого первого вздоха.

Я думала, будет легко. Из-за того, что она ребенок не Хью, а плод жестокого насилия, я полагала, что сумею отказаться от нее, отдать чужим людям без всякого сожаления. Но она, появившись на свет, c таким недоумением смотрела на меня, когда я впервые взяла ее на руки. Нельзя было брать ее на руки, прикладывать к груди, касаться ее нежной кожи, наслаждаться теплом ее дыхания и душистым ароматом ее тельца. Но я инстинктивно стремилась защитить ее, ведь она только-только родилась на свет и была совершенно беспомощна.

Снова наступило Рождество, снова всюду лежал снег, как всегда в это время года. В лагере украшали елки, бегали взволнованные дети, пахло сливовицей, произведенной из урожая этого года. А в местной католической церкви Гемюндена, где Ева вела наблюдение из темного уголка, в канун Рождества витал дух благовоний, смешиваясь с кислым запахом шерстяных вещей, в которых люди пришли в храм Божий в преддверии вечернего праздничного пиршества.

Зря я постоянно хожу за ней. С самого начала я понимала, что мне следует отвернуться от жалобного плача новорожденной, но она кричала так зазывно, так трогательно. Я взглянула на малышку, прикоснулась к ней и больше уже не могла игнорировать ее существование. И теперь мне до боли хочется снять, всего на мгновение, красные варежки с ее ручонок и полюбоваться идеальными пальчиками с жемчужными ноготками. Если я приподниму ее за подбородок, какие глаза я увижу? Все такие же голубые? А еще мне нестерпимо хочется снять с нее капор, распустить ее хвостики и зарыться пальцами в шелк ее волос.

Если бы она родилась мертвой или умерла вскоре после появления на свет, мне было бы не так тяжело. Я бы погоревала о том, что новая жизнь так быстро угасла, а потом забыла бы про нее. И тогда для меня она навсегда осталась бы крошечным сморщенным младенцем, а не этой смеющейся пухленькой девочкой, которая с каждый днем, с каждым месяцем и годом все больше набирается жизненных сил.