– …каше… варить? – напрягшись, переспросил Гуревич, сопротивляясь возвращению в кошмарный сон.

Рубакин только рукой махнул.

Ничего, жизнь тоже катится, закрыв голову руками: года полтора спустя Гуревич уже прилично лопотал на иврите, не заикаясь и не застревая в зубах кончиком языка. А ещё через год балагурил и шутил на нём почти как на родном русском, не задумываясь, почему яблоко и облако в данном языке Господь назвал именно так, а не иначе.

Состояние бездомного и безденежного человека в первые месяцы эмиграции описано многажды – в частных письмах, депрессивных воспоминаниях, истеричных газетных статьях и художественных произведениях. О чувствах эмигранта писали Овидий Назон, Данте, Казанова, Лоуренс Аравийский, Джойс, Фейхтвангер и Томас Манн… А также целая шеренга разноплемённых гениев литературы и искусства, не говоря уже о русских литераторах-эмигрантах начала двадцатого века. Пластинка, мягко говоря, заезженная. Каждому эмиграция является в своём облике; она как смерть, которая в наших снах возникает то в образе терзающего тебя мучителя, то в облачном утешении последнего забытья.

Гуревичу на первых порах здешнего бытия сука-эмиграция являлась высохшими костями и пергаментной кожей дементного старичья.

Работал он много, получал крайне мало. Учил язык, дабы сдать на нём экзамен на право работать по своей профессии. Получалось не все и не сразу. Интересно, думал он, глядя на весёлого бритого, как каторжник, экзаменатора, как бы ты на русском ориентировался в своей профессии?

А старики-подопечные сменяли друг друга. Иногда умирали. Гуревичу казалось, что он бесперебойно курсирует вдоль берегов Стикса, волоча на горбу очередного пассажира в ту самую лодку.

В роли Харона выступал все тот же Слава Рубакин, поскольку работал он в им же созданном Обществе взаимопомощи новым репатриантам.

Однажды вечером он позвонил безработному на тот момент Гуревичу домой, на съёмную квартиру. Это была уже другая съёмная квартира, но такая же паршивая, разве что соседи вопили уже не на амхарском, а на русском языке, а морды били так в самом международном стиле.

Жильё было совсем игрушечным: полторы комнатки. Дети ещё не успели угомониться, так что в ушах Гуревича орали хором Пятницкого голоса обоих сыновей: пятилетнего и двухгодовалого; ими дирижировал надсадный вопль осатанелой от усталости жены.

– Деньги нужны? – спросил Слава.

– Ха, – сказал Гуревич, – да на фига они мне.

– Пятьсот за неделю.

У Гуревича перехватило дыхание.

Подработок в изложении Славы выглядел просто курортом. Есть такой посёлок под Беэр-Шевой, Гане́й-О́мер, местечко жирное. Домики, коттеджи, виллы – в зависимости от жизненного пути и накоплений их владельцев. Живут там старички, бежавшие из Германии ещё в годы нацизма. Публика чистая, образованные люди, западный стиль, немецкий орднунг.

– Знаешь, им это внедрили в башку с малого детства, и выбить это невозможно. Даже Израиль оказался бессилен. Ты ж понимаешь, что я хочу сказать?

Гуревич понимал. Он ещё помнил пузырьки с водой святого Бабы Сали.

– Так вот, супружеская пара, – продолжал Слава. – Старуха – замечательная женщина, в прошлом – профессор, микробиолог, исследователь мутаций различных вирусов. Старик – тоже профессор, но лингвист, специалист по средневерхненемецкому диалекту: система гласных, система согласных, Вольфрам фон Эшенбах, Готфрид фон Штрасбург… Как-то так, примерно. Ты знал, что в средневерхненемецком нет единой орфографии?

– Иди на хрен, – приветливо отвечал Гуревич.

– …но всё это в прошлом. Ныне старичка нельзя оставлять одного. А старушке не терпится поехать к детям в Хайфу. Погостить там недельку. Типа отдохнуть от каторги. Справишься?

– Смеёшься! – отозвался воодушевлённый Гуревич. – Да за пятьсот шекелей я знаешь куда поползу!

– Вот и вперёд!

И Слава продиктовал адрес, телефон и имена действующих лиц данной интермедии.

Наутро Гуревич собрал котомку, попрощался с женой и детьми и двинулся навстречу неизвестному заработку.

Ну, это был, как говорила бабушка Роза, совсем другой компот: и дом, и мебель, и лампы в стиле «Тиффани», и кабинетный рояль «Бехштейн», и шкафы, шкафы, шкафы с книгами на средневерхненемецком диалекте. Гуревич будто в родной дом попал. Он наслаждался. Ходил по пятам за хозяйкой, которая весело показывала ему, где что лежит, отпуская рискованные шуточки.

Старики оказались очаровательными: что тут скажешь, профессура. Рахель и Арончик. Так его называли все: жена, соседи, дети и внуки-правнуки. Вид у Арончика и правда был совершенно благостный. Младенческая улыбка и бурный, неконтролируемый поток речи, в котором, как в весенней, взбухшей от половодья реке обломками всплывали целые фразы на немецком, а иногда и на иврите.

– Физически он ещё о-го-го, – доверительно сообщила Гуревичу старуха, – он меня и в молодости так не допекал по ночам.

Подмигнула и расхохоталась. Да, бабка была нашим человеком.

– Не своди с него глаз. Не давай ему безобразничать. Арончик – большой шалун!

И любовно погрозила супругу пальчиком.

Чемодан уже стоял наготове в прихожей, и старший зять, отвозивший её к автобусу, хмуро перетаптывался рядом, ожидая, когда тёща закончит ознакомительную экскурсию по дому.

– У вас кошерная кухня? – подобострастно спросил Гуревич, на всю жизнь наученный бородатыми сыновьями Востока.

– Ты с ума сошёл, мой мальчик! – воскликнула старуха на пороге. – Мы что, похожи на религиозных фанатиков?

И судя по обильному содержимому холодильника, включавшему свиные сардельки, аппетитный кусман нежно-розового окорока, три вида колбас и прочие разносолы, Рахель и Арончик были действительно далеки от фанатизма. Они трескали свининку за здорово живёшь, и вообще, оказались своими в доску ребятами.

Когда за старухой закрылась дверь, Гуревич вышел через большое французское окно на тенистую террасу и, облокотившись на кованые перила ограды, минут восемь блаженно созерцал кукольный садик из сказок Братьев Гримм: целый взвод красочных гномов – каждый за своим занятием, качели с удобными подушками, горбатый мостик над водоёмом, в котором водились золотые рыбки и три водяные черепахи. Гуревич завидовал этим черепахам, да и сам себе завидовал: в этом раю ему предстояло прожить целую неделю.

В который раз он подумал: вот когда надо было репатриироваться. А не тянуть, вкалывая на скорой, – тогда бы и у меня сейчас…

Он всегда забывал, что ещё не родился в те времена, когда, умирая от страха и прислушиваясь к звону битых витрин, одиннадцатилетняя Рахель пряталась на чердаке у доброго семейства Беккер, на Райнише-штрассе, в городе Берлине. Ночь была холодная, ноябрьская, впоследствии названная «Хрустальной» – из-за рассыпанных всюду осколков витрин еврейских магазинов.