Когда вышла из метро «Черкизовская», тяжелые облака налетели ковровой атакой, и началась короткая мощная гроза. Шла прямо на волнующиеся под ливнем тенты, хлопавшие не умеющими взлететь крыльями, шла, едва удерживая зонт, держа его наконечником против ветра. Так называемый венгерский трикотаж на мне промок, но гроза кончилась так же быстро, как и началась.

Тенты закрывали небо. Внутри располагался город. Метагалактика. Здесь можно было заблудиться и не выйти, сутки за сутками проводя возле лотков и коробок, и каждый раз увидеть новую вещь. Туристические стульчики, туристические столики, смертельного вида электропроводка, дававшая утомленным и одновременно ленивым продавцам тепло, свет и пищу, были монументальнее любой скульптуры. Черкизон как памятник мгновению, вечно изменяющийся памятник мгновению.

Обувь – сто рублей. Производство Китай, развалится при первом дожде. Но как оказалось потом, могла служить и достаточно долго. Обувь – сто пятьдесят рублей, из Израиля. Тогда только начали носить остроносые сабо на тонком каблучке без пятки, и это казалось вершиной элегантности для уличной моды. Дала слово себе купить такие, благородно-серые с подпалиной, с первой же рогнедовской зарплаты. Да, «Рогнеда». Завтра на работу, а сегодня гуляю, гуляю по Черкизону. Ряды обуви сменяли ряды обуви, и, что удивительно, повторений было не много. Радость возникала при наблюдении перемены: а вот тут было так, а теперь эдак, и еще – вот это.

Ряды с одеждой делились на дорогие и дешевые. Ряды нижнего белья состояли из кокетливых самодельных витринок и коробок, где за двадцать рублей можно было купить нечто на крутом поролоне из искусственного атласа и с вычурным декором. Кто и как делает композиции такой сложности? Неужели есть машины, которые пришивают все эти бантики, рюши, кружева, и тем более – ткут эти кружева. Наверно, такие машины есть. Вспомнила бюстгальтеры, лежащие в коробках с одеждой дочери представителя. Телесного цвета, без косточек и поролона, для неоформленного тела. Наверно, представитель такой меня и запомнит: плохо одета, носит нелепый бюстгальтер. То, что бюстгальтер принципиально можно не носить, ей и в голову не придет. Однако делать мне нечего, как вспоминать о представителе здесь, на Черкизоне, в этом убежище от скользкой и неуютной жизни.

Юбки за тридцать и тридцать пять рублей лежали в коробках штабелями и были невероятно длинны. Купишь – потом неделю нужно подшивать подол. Но их было много, расцветки играли на внезапном солнце – одна лучше другой. Черная цыганистая, в микроскопических и вместе четко пропечатанных розовых букетах, каплях счастливой крови, темно-синяя, морская, в васильках и незабудках среди волн, коричневая в цветах и ветках солнечного жасмина.

Сравнительно дорогие изделия казались вульгарнее и вычурнее, чем ширпотреб. В этих рядах ничего больше не привлекло, свернула в первый попавшийся проход. Там было несколько палаток с льняными вещами – дорогими, стильными, но из грубой ткани, что для женщин, могущих позволить себе брендовую вещь, было бы оскорбительно. Но зато в этих моделях была жизнь – Кимры, Гаврилов Ям, вся средняя полоса России. Денег на льняную четырехклинку с чудовищным, из некрашенного льна, но стильным, кружевом по подолу не было. И снова свернула в ближайший проход.

Здесь было несколько лотков с индийской одеждой. Хозяева стояли около. Кто ел, кто разговаривал. Девочка лет двух или двух с половиной ползала в дождевой жиже, и это было как там – в Индии. Часть вещей лежала в коробках, часть – на земле.

– Смотрите, выбирайте – расслабленно сказал молодой человек в чалме. Он был почти моего роста. Так и понимаешь, что ты самая что ни на есть белая женщина, с записанными на твоей белой коже условиями выбора.

Это было чудо, каким бывает чудо. Шелк, хлопок, вискоза, яркие расцветки, необычные формы. Платье-халат цвета чайной розы, в мелкий цветок, мне до пола – сорок рублей. Прозрачное платье из вискозы с короткими рукавами – двадцать пять. К нему вдруг вышло из коробки платье-ночнушка на бретелях, черное, густого хлопка-краш, тридцать рублей. Платье цвета абрикоса, до колена, богато расшитое тесьмой – тридцать рублей.

– Ну ладно, давай сто двадцать, скидка будет.

И все это теперь мое!

В небольшом, почти квадратном пространстве между тентов плыло безоблачное майское небо. Хотелось прислониться к стене и сползти по ней от счастья, как когда-то сползла от горя, узнав о смерти Никиты. Но стены не было, а только Черкизон, с двойными ценниками: оптовая и розничная цены. Только Черкизон, гудящий ночью и днем, со следами поножовщины зимой на снегу и летом на помидорах, с наркоторговцами, сидящими в табачной палатке, с проститутками, сидящими за лотками с нижним бельем. Но это – наркоторговец, проститутка – уходило перед ощущением единого и очень хорошо работающего организма, где связь вызывает связь, и обе сплетаются в прочную ткань жизни. Здесь можно находиться сутками, не выходя за пределы, здесь можно спать и есть даже днем, а торговать ночью.

Шла к выходу и внезапно захотела есть. На Черкизоне еда близко – не далее пяти шагов. Со мной рядом было что-то жареное, жирное – пирожки: мясо, капуста, картошка. И газированная, очень сладкая вода, от которой окрашивались кроваво губы и зубы. Если, например, вода называется «Вишня».

Уже с пирожком в руке захотелось лечь. Как той двухлетней девочке – в самую грязь, на вороха непроданной одежды, и смеяться, смеяться без конца. Конечно, это глупость – покупать одежду. И гораздо бо́льшая глупость – создавать модели одежды. Любая, даже самая тонкая или самая полезная, идея вывернется швами наружу и косо, как искусственная дубленка при небрежном шитье. Останется ширпотреб – неуютный, скоропортящийся, требующий рук и дополнительного материала.

Аккуратно сшитая одежда из натуральных тканей стоит бессмысленно дорого, она существует только для тех, кто может позволить себе тратить на нее сколько хочет и менять как ширпотреб. Обывательские вопли «это еще приличная вещь» только унижают желание одеться и преобразиться. «Приличная вещь» – это же уныние, как оно есть. А преображение с помощью одежды невозможно без внутреннего преображения. Так что никаким проектированием одежды заниматься не стану, нет. Как рисовала для себя – дома́, фигуры, животных, как писала стихи и рассказы – так и буду. Есть Черкизон, он рано или поздно поглотит все, а потом его закроют, как закрывали множество рынков до него. И когда Черкизон закроют, начнется новая и очень непривычная жизнь. Потому что закон Черкизона – умей жить без Черкизона.

Желание пойти на рынок за свежим творогом и хлебом безгрешно. Ужас начинается тогда, когда рынок открывается в голове и становится больше свежего творожка и хлеба. Мне, с высоты открытия Черкизона, неразличима была разница между батоном в пластиковой упаковке из супермаркета и свежим белым хлебом из пекарни. Для новой жизни это различие уже не понадобится. А для того чтобы суп из пакетиков не казался слишком соленым, в него нужно наливать побольше воды. Вот как та китаянка. И насыпать туда немного кунжутного семени.

После глотка сладкого напитка, уже нагретого закатом, развезло не на шутку. И уже казалось, что на самом деле лежу в этих ворохах и коробках, смотря из-под вселенски высокого тента в очищенное уже наступившим антициклоном небо, продолжая жевать последний кусок пирога. И надо мною проходят намертво зафиксированные во времени близкие люди. Анна с мелкими от безопасной бритвы ранами на голове, в глупом стильном балахоне, а впереди Анны маячит алый цветок платья Мартышки. Вилли откидывает цыганским, актерским жестом рукава белой рубахи, великолепно смуглый и золотой. Он идет вслед за Анной и, кажется, хочет ее настигнуть. За ними, кокетливо посмеиваясь, идет Ляля в шляпке, которую она мне подарила когда-то, но которую ни разу не надевала, в почти белых, развратных, чулках, в полупрозрачном платье, сквозь которое видно ловкое корректирующее кружевное белье. Ей-то оно зачем? А показать его! За Лялей идет восхитительно худой Яша в голубой рубашке, в легкой теплой ярости, с алмазными глазами. За Яшей идут Эйнштейн, Билл и Ленка. Эйнштейн почти гогочет, рассказывает о только что раздобытом концерте любимой группы. Билл сумрачен и вдохновен, в свитере до колен, Ленка в смелом макияже с черными губами. Поэт и старик Голицын ведут на поводке Агата, а на поэте – нелепо модная, подобранная где-то в Париже, стального цвета ветровка. Каждое появление во мне отражается смехом. Хохочу и катаюсь по Черкизону, взбиваю руками весь этот трижды ненужный текстиль, и мне не смешно – мне просто радостно, это как вода из-под крана – радость ни от чего. От того, что они есть.