Как заметил еще в 1992 году омский парламентарий О.Н. Смолин, «российские приватизаторы отличаются от героя «Собачьего сердца» только одним: Полиграф Шариков предлагал все отнять, а потом поделить, а они предложили все поделить, а потом отнять».

Последнее указывает на сходство происходящего процесса приватизации с так называемым первоначальным накоплением капитала. Стоит напомнить, что этот процесс именуется «так называемым первоначальным накоплением» потому, что его существо определяется не столько фактом сосредоточения капитала в руках некоторого числа частных лиц, сколько лежащим в его основе фактом отделения работников от ранее принадлежавших им прав собственности. Некоторые сторонники проводимых реформ из числа ученых, не связанных политико-пропагандистскими соображениями, говорят об этом прямо: да, нельзя построить капитализм, не экспроприировав трудящихся, ибо нет другого источника для формирования отправной базы капиталистического экономического развития.

Приватизация в России стала не только экспроприацией трудящихся, но и с самого начала приняла номенклатурно-криминальный характер. Расхватанная за бесценок государственная собственность обернулась для приобретателей не только выгодами, но и головной болью: до сих пор еще на этом поле беспредела не выросла сколько-нибудь эффективная система спецификации и защиты прав собственности. Еще до завершения приватизации основной массы государственной собственности начался ее передел, сопровождавшийся настоящими гангстерскими войнами — волной заказных убийств, взрывов, вооруженных налетов на предприятия и т. д. Сейчас несколько шире в ходу более мирные методы — искусственные банкротства.

Доставшаяся за бесценок собственность, приобретенная не благодаря предпринимательским талантам, а благодаря ловкому использованию связей, коррупции, криминального давления и т. п., имела для приобретателей ценность только как источник быстрого дохода. Любое предприятие можно было пустить по ветру, распродать оборудование по цене металлолома, использовать помещения под склады, если это сулило немедленную прибыль. Необходимость инвестировать средства в собственное предприятие рассматривалась как чистый убыток, которого стремились избежать.

Построенная на таких предпосылках система собственности не могла быть устойчивой и стимулировать экономическое развитие, эффективное производство. Чтобы ее стабилизировать, стихийно формировались новые нормы и правила игры в системе отношений собственности, основанные, разумеется, не на верховенстве закона, а на совсем иных принципах.

Эти принципы (как и способы координации) тоже трудно назвать капиталистическими. Гарантией прав собственности и некоторой устойчивости существования фирмы как производственного организма выступает здесь не санкционированный законом характер путей приобретения этой собственности, а принадлежность нового собственника к тому или иному влиятельному хозяйственному клану, опирающемуся на номенклатурные (и/или криминальные) связи. Такие отношения, скорее, сродни восточному феодализму. Что же касается характера отношений внутри клановой иерархии, то они, пожалуй, напоминают древнеримскую клиентелу, отношения между «патроном» и его «клиентами». Нередко эти отношения приобретают выраженный криминальный душок.

Формально говоря, в российской экономике существует обычная для всего мира система форм собственности (сформировавшаяся не без некоторых дурацких перекосов — например, в ходе приватизации явно переусердствовали с преобразованием всех крупных и средних государственных предприятий только в открытые акционерные общества). Однако формальные корпоративные структуры дополняются неформальными клановыми отношениями, связывающими множество фирм и предприятий в большие иерархически организованные группы. Эти кланово-корпоративные группы включают в себя одну или несколько промышленных компаний, а также финансовые корпорации и торговые фирмы, через которые проходят основные финансовые потоки. Часто для управления финансовыми потоками используются офшорные компании и фирмы-однодневки, что делает бизнес малопрозрачным. Нередко для обеспечения формального контроля над всей группой или ее частью создается головная холдинговая компания, но формальный контроль не является обязательным условием главенства в группе. Кроме того, любая группа включает в себя систему лоббистских отношений с государственным аппаратом, систему прямого или косвенного участия «нужных» государственных чиновников в бизнесе, а нередко и более беззастенчивые формы коррупции.

Именно такая (соединяющая черты гегемонии корпоративного капитала, личной полуфеодальной зависимости и постсоветского протекционизма) система неформальных отношений охраняет права принадлежащих к ней собственников (но лишь в меру соответствия интересам хозяев клана), обеспечивает доступ предприятий к финансовым ресурсам и рынкам сбыта, служит контролю над центрами производства прибыли и ее изъятию и перераспределению хозяевами клана. В этой системе нет места компромиссу интересов собственников и трудящихся: работники выступают лишь как один из ресурсов, который так же, как и природные ресурсы, и доставшийся от советских времен основной капитал, нужно выжать досуха — а там хоть трава не расти (и она таки расти не будет).

Таковы реалии российской экономической системы. Они, как показывает наш анализ, свидетельствуют именно о трансформационном характере нашего социума, в котором в причудливом симбиозе узами неформальных институтов соединены пережитки прежней советской системы, мутации позднего капитализма и вновь рожденные формы полуфеодальной личной зависимости, вызванные попытками применить шоково-капиталистические методы к неадекватной им российско-советской среде.

Продуктом «демократизации» все больше становится авторитарное политико-идеологическое манипулирование

Относительная (коррупция, массовая нищета и чеченская война еще отнюдь не в прошлом) стабилизация этой системы на первый взгляд кажется парадоксом, но он вполне объясним. Сложившиеся за годы «реформ» институты (а это не только организации, но и «правила» — как формальные, так и реальные — общественно-экономической жизни) выросли во многом стихийно, ибо процесс «реформ» был, по большому счету, неуправляемым. Иными словами, институты, «правила жизни» в России не столько формировались целенаправленно организованным гражданским обществом и государством, и даже не элитой (элитами), сколько явились результатом стихийного приспособления широких масс населения к выживанию в условиях болезненных противоречий трансформационной системы, проявлявшихся в форме межклассовых и межнациональных столкновений, а также многочисленных «подковерных» корпоративных, криминальных и внутригосударственных баталий. Завершился процесс формирования этих институтов, преимущественно формально не зафиксированных ни законом, ни господствующими нормами морали (если таковые нормы вообще есть), не тогда, когда так решило государство, а государство смогло начать наводить некоторый относительный институциональный порядок, а тогда, когда основные субъекты трансформаций, с одной стороны, осознали новые неформальные правила и на практике убедились, что их выгоднее соблюдать, чем нарушать, а с другой — большинство населения научилось стихийно преодолевать «диффузию институтов» (попросту — вечный кавардак), выработав свои, часто даже неосознанные правила выживания. Именно последние стали основным фактором относительной стабилизации экономической и общественной жизни. Причем эта относительность определяется именно тем, что правила сии сугубо неформальны и толком неясны даже тем, кто их соблюдает, став своего рода «коллективным бессознательным» российского социума.