Но удовлетворение, самоуважение потеряевцев во многом базируется на том, что внешний мир лежит во зле. Без этого убеждения не стоило бы сюда переселяться.

– Три врага у меня, – говорит Лапкин. – Первый – я сам, каждое утро в зеркале этого врага вижу. Второй – окружающий погубительный мир. И третий – сатана.

Это-то убеждение – «мы живём праведно, а мир лежит во зле» – представляется мне не то чтобы неплодотворным, а каким-то подозрительно высокомерным, нехристианским по духу.

Помогайте Потеряевке, хвалите, шлите одежду или деньги – ради бога, это ваше дело. Но не умиляйтесь вы, не пропагандируйте! Ибо если в сегодняшней России можно спастись, только возненавидев мир и укрывшись от него в церковной общине, – это не надежда для несчастного нашего Отечества, а самый страшный приговор ему.

– Обязательно позвоните, когда приедете, – говорит Игнатий Лапкин на прощание. – Мы же будем за вас молиться. Мы должны знать, доехали ли вы, дошла ли молитва. Ну, с Богом. Ждём доброй весточки.

Он снимает старую чёрную вельветовую кепку, с которой никогда не расстаётся, и долго машет вслед. Телега подпрыгивает, лошадь трусит неспешно. На станцию везут нас, жену и сестру Игнатия, ещё одну девушку из общины и частого гостя Потеряевки, барнаульского художника, который тут же принимается спорить с нами о том, возможно ли спасение вне Церкви.

– А лично я, – говорит фотограф Бурлак, – знал множество людей, которые вообще в Бога не верили и вели себя вполне прилично…

– Да как же можно не верить! – с недоумением замечает девушка в низко повязанном платке. – Достаточно на небо взглянуть!

Эх, девушка милая, если бы всё было так просто. В небе можно увидеть много всякого, и каждый видит своё. Там плывут облака, летают ангелы, космонавты, бомбардировщики, шмели, ястребы, голуби. Даже цвет его двое видят по-разному.

Если платим втридорога – значит, отдыхаем по европейскому разряду. Деньги – сущая ерунда. Главное – острые ощущения.

Когда Украина активно отъединялась от России, Россия была в серьёзном выигрыше. Говорю, понятно, не о воровстве газа и не о геополитических соображениях, а о полуострове Крым. Полуостров Крым тогда в силу всяких исторических причин особенно тяготел к России, ссорился со своей приёмной матерью Украиной и был значительно дешевле. Одной Украине было никак не заселить весь Крым своими курортниками, а россияне ехали туда неохотно из-за бесчисленных формальностей с регистрацией. Да и условия в здравницах были не ах: в Крым ехали те, кто любил Крым. Те, кому хотелось комфортного отдыха, разъезжали по турциям. Любимый полуостров имел бледный и потому особенно прелестный, полуразрушенный вид: «Голодный Старый Крым, как и при Врангеле – такой же виноватый».

Отдыхающие чувствовали себя избранными. Ужин в кафе на любой набережной – даже на дорогой и престижной ялтинской – стоил не дороже десяти долларов на шестерых. Население, конечно, бедствовало. Но романтики было завались.

С тех пор как Украина поняла, что никаких других курортников, кроме как из России, ей не дождаться и пора наконец возвращать Крыму прежний статус всесоюзной здравницы, Крым много потерял в смысле прелестной обречённости и сильно выиграл в смысле респектабельности. Россияне пресытились Турцией. Родная речь в турецком исполнении со снисходительным акцентом им надоела ещё больше. Похоже, что подавляющему большинству турок россияне представлялись ордой челночников, жадно скупающих всё на своём пути. Почти повальное возвращение всего советского – от имиджа власти до любимых анекдотов – привело к тому, что вернулся и Крым. Теперь уже и крупные украинские сановники говорят о том, что главная задача крымских здравниц – это заловить как можно больше россиян. Всех их зазвать к себе.

Зазывают их довольно своеобразно: крымская жизнь, не особенно изменив своё качество, прежде всего страшно подорожала. По всей видимости, крымчане и их киевские начальники считают, что россияне гонятся главным образом за престижем. В известном смысле это так. Если одного среднестатистического «нового русского» за тысячу долларов в день поселят в аду, а второго за десять баксов в день – в раю, оба будут уверены, что первый отдохнул гораздо лучше. Россияне свято верят во внешние и, в сущности, безнадёжно вторичные приметы: если поём старый гимн – значит, вернулось прежнее благосостояние. Если платим втридорога – значит, отдыхаем по европейскому разряду.

В результате цены в Крыму даже и в не сезон остаются раза в полтора повыше киевских, снять квартиру у моря стоит примерно столько же, сколько поселиться в недорогой гостинице (а в сезон будет стоить столько же, сколько в дорогой), а шашлык, судя по стоимости, должен быть втрое длиннее и вдвое сочнее подмосковного. Вероятно, российские гости доплачивают за природу. Что ценно – украинцы тоже.

Неравная борьба между курортником и крымским жителем начинается практически с первых шагов по территории знаменитого белого праздничного симферопольского вокзала, где таксисты всех мастей наращивают цены с каждым вашим шагом; подойдя наконец к стоянке, вы будете горько сожалеть о том, что не согласились на безумное предложение человека, отловившего вас ещё при выходе из хвостового вагона. Стоимость развлечений на том или ином объекте возрастает пропорционально его экзотичности: чем труднодоступнее и загадочнее местность, где вам предстоит пировать, тем больше с вас сдерут. Я не говорю уже о бесчисленных новооткрытых ресторанах: ливадийская «Царская охота» ненамного дешевле московской, и даже заурядный плов на севастопольской набережной заставит вас долго и жалобно торговаться, причём решающим аргументом окажется то, что точно такой же плов в ближайшем ресторане стоит вдвое дороже.

Это нормально. Крым заслужил хорошую жизнь. Ненормально было, когда вы за медные копейки могли насладиться всем этим раем и ещё накупить с собою три баула фруктов, которые, судя по росту цен, стали за время правления Кучмы гораздо витаминнее. Не подорожал только Артек. Почему и переполнен.

В этот раз мы посетили Крым с фотографом Бурлаком, двадцатидвухлетним и очень работящим юношей. Отличительной чертой фотографа Бурлака, помимо патологической работоспособности, является вполне естественная жадность. Она же отчасти объясняет его работоспособность. Больше всего на свете фотограф Бурлак мечтает заработать на квартиру и зажить там со своей девушкой. Во время посещения Крыма глаза его, и без того круглые, округлялись всё более и более, пока фотограф в один прекрасный день не заявил мне:

– Чтобы это отработать, я должен отснять пейзажную тему. Где тут пейзажи?

Поскольку лучшие виды, по моим ощущениям, открываются с известной горы Ай-Петри, мы с трудом уговорили гурзуфского таксиста, чтобы он за 100 гривен довёз нас до Ай-Петри и обратно, подождав у подножия канатной дороги, пока мы съездим на вершину.

Гора Ай-Петри, разумеется, в первую очередь поразила Бурлака не видами, но опять-таки ценами. Виды мы, в принципе, видали и не такие, но чтобы шашлык стоил двадцать гривен, будучи при этом вполне миниатюрен, – это выходило за грань добра и зла. Вероятно, люди, торгующие на Ай-Петри всеми видами услуг, развлечений и жареного мяса, считали, что, если уж кто преодолел такое расстояние и забрался сюда, деньги должны быть для такого человека сущей ерундой. Главное – острые ощущения. А более острого ощущения, чем стакан домашнего вина за пять гривен, представить себе нельзя. Особенно если учесть, что внизу бутылку такого вина вполне можно купить за три. Гривна, напоминаю, относится к рублю в пропорции 1:6, то есть в одном долларе гривен примерно пять. Вино продаётся в бутылках из-под пепси и имеет вид настолько левый, что пить его можно только из любви к экзотике да ради фотографии. Вот я пью вино на Ай-Петри! Гости в шоке.