Задумавшись, я не заметил, как умолк, устав, князь-старейшина Гостомысл.

— Устал ты, отроче, — со вздохом прошептал он слабеющим голосом, — да и я не тот уже… Ты отдохни покамест, гостем побудь… Я потом уж позову тебя!

Тонкая, сухая рука поднялась и ударила в начищенное до блеска било, висевшее над ложем. Не успел звук замереть, как вошли два отрока годов по шестнадцати, рослые, суровые не по летам.

— Гостя устройте в тереме, — приказал им старейшина. — Да молвите, какие еще вести пришли?

— Нет вестей, княже, — с почтительным поклоном ответил один из них.

— Нету, — помрачнел Гостомысл. — Это к худу… Что ж, ступайте!

Мы вышли.

До конца дня я отдыхал — смыл с себя дорожную пыль, выспался. На другое утро, сразу после утренней трапезы, за мной явились сызнова — князь-старейшина Гостомысл требовал меня к себе.

Когда я вошел, старец уже не лежал. Он полусидел на ложе, переодетый в чистую рубаху с богатой ало-синей вышивкой по вороту, груди и рукавам. Длинная борода и грива седых волос были расчесаны и уложены. Гривна, знак княжьего достоинства, и обереги висели на шее. Князь казался еще слабее, чем накануне, но взгляд его был спокоен. В горнице, кроме меня, было еще несколько человек. Двоих из них я помнил — именно эти бояре-витязи встретили меня вчера у ворот. Остальные тоже, насколько я понимал по их одеждам, знакам власти и достоинства, были воеводами или советниками старейшины. Кроме нас, приметил я в углу еще одного старика. Он присел на лавку и приготовил лоскуты бересты и острую палочку-писало, готовый запечатлеть на деревянных листах сей день в назидание потомкам славянскими рунами.

Гостомысл дождался, пока я взойду, и только после этого обратился к ждущим его слова.

— Ухожу я к богам, — молвил он тихо, но твердо, и воеводы с боярами опустили головы. — Устал я от жизни, пора мне и на покой… Много раз с вами держал я совет о том, как остановить розмирье в нашей земле, как укротить нравных и остудить горячих. Да не выходило ничего — на каждом клочке земли сидит свой володетель, коему мои слова не в силу… Прошли те времена, когда старейшего молодшие слушали! Отчаялся я… думал — неужто придется умереть, а край бросить без защиты? Но боги просветили разум мой. Благодаря Тополю-лютичу, сыну Волка, — он слабо кивнул мне, — обрел я покой, а земля наша — защитника, коий будет призван восстановить справедливость и судить всех по ряду!.. Доброгаст, — повернулся он к одному из тех двоих, с кем я беседовал накануне, — помнишь ли ты мою Умилу?

Суровый великан-боярин вдруг улыбнулся задумчивой, далекой улыбкой.

— Как не помнить, княже, — ответил он. — Весь Славенск ее помнил…

— Дочерь моя меньшая ныне живет далеко. Отдавал я ее в жены князю бодричскому Годославу. Были от нее вести, — он говорил не спеша, и я углядел, что старик с писалом понемногу начал свою работу, выдавливая на бересте руны, — что есть у меня от нее внуки, и старшего сына зовут Рюриком…

Вот оно что! Я чуть не вскрикнул. Выходило, что тот рыжий ярл, который чудом не прибил меня три года назад на могильном кургане своего наставника, внук Гостомысла?

— Жили они в северной земле, но потом покинул зять мой с семьею те пределы и долгое время не ведал никто, что с ними сталось… До тех пор, пока не привели боги сюда бодрича Тополя, сына Волка. Он привез мне весть о моих внуках… Вы просили меня назвать своего преемника, того, кто продолжит мое дело. Так я по промыслу богов, самих пославших мне весть, избрал Рюрика Годославича, Умилы моей старшего сына. Наслышаны мы издавна о бодричах, нашего, славянского, языка людях, о законах, что правят ими. Мыслю, что лишь Рюрик Годославич и способен будет рядить землю и рассудит нас с Будимиром по справедливости. И приказываю вам, покуда есть еще в груди моей дыхание жизни, дать ответ — любо ли вам мое слово?

Воеводы и бояре-советники переглянулись. Старшим среди них был, несомненно, тот самый Доброгаст. Все поглядывали на него с немыми вопросами во взгляде — как ты скажешь, так и будет. И первым, перешептавшись с двумя-тремя воеводами, заговорил он:

— Согласны мы повиноваться слову твоему, княже! Пусть будет…

— Пусть, пусть будет, — закивали, вторя, остальные.

— Запиши, Нелюб, — простер руку к старику с писалом Гостомысл, — что порешили мы советом звать на Русь князя бодричского Рюрика, ибо земля наша обильна и велика, а наряда в ней нету. Да пусть приидет и вершит суд и оберегает уделы наши, ибо рода он княжьего по отцу и матери, витязь добрый и власти достоин!..

Я застыл столбом, не веря своим ушам. Гостомысл еще что-то говорил, указывая на то, что Рюрик подходит лучше, чем кто иной, — он иноземец и наверняка потребует их помощи и совета в деле управления страной, что он здесь будет чужим, поскольку по отцу он бодрич. Здесь не будет у него ничего своего, и он станет править Гардарикой так, как мечтал Гостомысл, — сердце его будет болеть обо всей земле, не деля край на ближнее и дальнее. Славянин по крови, Рюрик мог взять власть и удержать ее хитростью или силой…

Князь говорил, а мне слышались похоронные причитания. Я словно раздвоился — одна часть меня стояла здесь, у ложа умирающего старейшины, а другая воротилась на поляну, где когда-то состоялся Суд богов. И в ушах моих разноголосицей звучали и речи Гостомысла и гневные слова богини Девоны: «У сына Буривоя теперь нет прямых потомков, а те, на кого не пал твой карающий меч, вцепятся в опустевший без власти край и разметут его на клочки. Погибнет, не родившись, целая страна!.. Никому не дано своей волей вершить судьбы мира!»

Да, боги зорко следят за исполнением их воли и карают за преступления без жалости. Но они не могут ошибаться, играя на чувствах смертных, послушных их воле. И в том, что случилось, была вина не только Ворона — ведь семена раздора были посеяны еще до его рождения, ведь он оказался изгнанником тоже в результате усобицы, уже разгоревшейся между его предками. Он был карающим мечом в руках богов. Месть свершилась и…

Тут меня пронзил ужас.

Ворон, сам того не подозревая, был избран богами для свершения мести. Он потому и встал на Дорогу богов, что им нужен был кто-то, кто покарает потомков древних князей, сыновей Волха Славеновича, за нелюбие и братоубийство. За первой усобицей должна была последовать вторая и третья. Порой боги давали князьям роздых в надежде, что уцелевшие одумаются, но всякий раз с огорчением видели, что уроки пропали даром. Ведь, подумалось мне, и нападение викингов, о котором я слышал и которое подвигло меня на путь, тоже могло быть подстроено ими в надежде образумить враждующих родичей-князей. Но никто из них не внял предостережениям — и вот появился я. Появился, чтобы сыграть роль посланца богов и надоумить умирающего Гостомысла на мысль привести на Русь князя из чужих земель. Высшая кара, которую могли придумать Светлые! И покарать неслухов должен был я…

Я и Ворон. Мы оба стояли на Дороге богов, мы оба были карающим орудием в руках Светлых богов. Но он перестал быть нужен им, и они допустили его смерть. Теперь очередь была… за мной? Ведь судьбы наши были схожи! И Ворон говорил, что боги никому не позволяют сходить со своей Дороги живыми… Значит, Суд богов в тот далекий день свершился и надо мной тоже!