Увидев перед собой снимки, Пияшев вопросительно посмотрел на Худолея. Взяв со стола стакан, тот поднес его к самому рту, отчего голос сделался гулким и совершенно неузнаваемым.

— Знакомы?

— Некоторые.

— Которые?

— Я не уверен... Это просто коллекция...

Не говоря ни слова, Андрей взял Пияшева за волосы и поднес к его носу зажженную зажигалку. К самым ноздрям, так, что тот вынужден был втянуть пламя в себя. Пияшев судорожно дернулся, взвыл от боли, завертел головой.

— Знакомы? — глухо проговорил Худолей в стакан. Черный чулок на голове, гулкий голос, будто с небес, обожженные ноздри, кажется, начисто лишили Пияшева способности сопротивляться. В ответ на вопрос Худолея он только кивнул.

Андрей положил ручку на стол.

— Пиши на обороте имена.

— Я не помню...

Андрей снова щелкнул зажигалкой и крепко ухватил его за волосы.

— Ну? — спросил он.

Пияшев молча взял ручку, придвинул к себе снимок, перевернул его, покосился на трепещущий огонек зажигалки. И медленно вывел — «Имени не помню».

— А фамилия? Отчество? Адрес? Телефон? Что-нибудь помнишь? Хоть что-нибудь?

— Ничего не помню.

— Хорошо, — сказал в стакан Худолей. — Давай следующий снимок, — и положил перед Пияшевым фотографию Надежды Шевчук.

— Они все в таком виде, что и в самом деле вспомнить трудно. Прасцице... — К Пияшеву, кажется, начало возвращаться самообладание, и Андрей снова схватил его за шевелюру и приблизил зажигалку к лицу.

— Слушай ты, пидор позорный! Будешь кочевряжиться — глаза выжгу! Понял?! И ты уже ни в каком виде их не увидишь!

Пияшев молча взял ручку и написал «Вера».

Андрей, не размахиваясь, ударил его сзади двумя ладонями по ушам. Он знал — человек на какое-то время чувствует, будто его ударили кувалдой по голове.

— Ты не ошибся? — проорал он ему в ухо.

Пияшев послушно зачеркнул написанное и вывел рядом «Надежда».

— Фамилия?!

— Шевчук.

— Так и пиши.

Когда Пияшев подписал весь десяток снимков и портрет Светы Юшковой подписал, имя, фамилию, даже отчество вспомнил, Андрей положил перед ним найденный в папках чистый лист бумаги.

— Пиши... По факту изъятия принадлежащих мне фотографий женщин... Надежды Шевчук, Таисии Хмелько, Ольги Семенчук, Светланы Юшковой и других... возражений и претензий не имею... Подпись... Дата... Время...

— Сейчас больше двух... — неуверенно проговорил Пияшев.

— Так и пиши... Четырнадцать часов тридцать минут.

— Но ведь...

— Четырнадцать часов тридцать минут, — повторил, гудя в стакан, Худолей.

— Понял, — кивнул Пияшев.

Худолей взял расписку, внимательно прочел, сложил, сунул во внутренний карман пиджака и положил перед Пияшевым еще один лист и рядом — пачку паспортов.

— Откуда у тебя паспорта женщин, которые изображены на этих фотографиях?

— Ну-у-у... Видите ли... Я их нашел.

— Где?

— В городе... В разных местах... В разное время...

— Так и пиши... Обнаруженные у меня паспорта Надежды Шевчук, Таисии Хмелько, Ольги Семенчук... и других... я нашел в городе в разных местах, в разное время... Написал? Подпись, дата, время... Четырнадцать часов сорок минут.

— Ребята, — поднял голову Пияшев. — Видите ли...

— Подпись!

— Видите ли, в чем дело, — начал было Пияшев, но Худолей, выдернув у него из-под рук лист, вчитался в него, снова пробежал несколько раз все строки и, сложив, сунул в тот же карман.

— Ты что-то хотел сказать? — прогудел он в стакан.

— Я готов заплатить.

— Плати.

— Хорошо... Вы все оставляете здесь, — Пияшев кивнул в сторону целлофанового мешка, — берете деньги и уходите. Договорились?

— Давай деньги, — произнес Андрей голосом, который озадачил даже Худолея — столько было в нем непривычной твердости.

Пияшев направился на кухню, взял с полки жестяную банку, расписанную хохломскими узорами, и, перевернув ее, высыпал содержимое на стол. Из горки сахара торчали две пачки стодолларовых купюр.

— Каждому по десять тысяч, — сказал Пияшев.

— Очень хорошо. — Так получилось, что в этой операции руководство перешло к Андрею. Он чувствовал себя увереннее, знал, что делать, в каком порядке и чем заканчивать. Вот и сейчас Андрей вынул из сахарной горсти обе пачки, ударил их о ладонь, стряхивая сахарный песок, и протянул Худолею. — В мешок.

— Значит, кинули? — спросил Пияшев обиженно.

— А тебе что, привыкать? — спросил Андрей. Его голос под чулком тоже был искажен, капроновая ткань сдавливала губы, и слова получались как бы смазанными. Если бы через день им довелось встретиться в более спокойной обстановке, вряд ли Пияшев смог бы наверняка сказать, что прошедшей ночью он слышал именно этот голос.

Уже уходя, Андрей снял с Пияшева наручники.

— Правильно, — одобрил Худолей. — Все-таки казенное имущество, — и это была единственная ошибка, которую они допустили. Упомянув о казенном имуществе, он дал понять Пияшеву, что люди они служивые. Досадная ошибка, непростительная, Худолей почти вскрикнул, спохватившись, но было уже поздно. Взглянув на Пияшева, он понял, что тот услышал его слова.

И Андрей услышал.

Наклонил голову, помолчал, исподлобья взглянул на Худолея — тот лишь сокрушенно развел руками. Да, дескать, виноват, оплошал. Впрочем, может быть, эта его оплошность пошла на пользу. Уже уходя, Андрей обрезал телефонный провод, чтобы не смог Пияшев немедленно позвонить куда-нибудь, а его мобильник лежал среди вороха бумаг в черном мешке для мусора. Чтобы хоть как-то подавить чувство досады от худолеевской промашки, он еще раз прошелся по комнате и вдруг увидел, высмотрел между письменным столом и стеной плоский чемоданчик, почти невидимый, почти несуществующий. Он подошел, поднял его, взвесил на ладони. Это был компьютер. Маленький, походный компьютер, в бездонной памяти которого могло быть столько всего, столько всего...

Взглянув на Пияшева, Андрей увидел у того на лице ужас. Худолей уже держал распахнутым ненасытный зев черного мешка — прибавление еще одного предмета нисколько не отразилось на его вместимости.

У двери Андрей обернулся.

— И помни, пидор позорный, — он сознательно употреблял блатные словечки, чтобы сбить Пияшева с толку, — помни, сучий потрох, — это не последняя наша встреча. Запомнишь?

— Постараюсь.

— Плохо отвечаешь.

— Запомню.

Не задерживаясь больше, Худолей с Андреем, не вызывая грохочущего лифта, чтобы потом многочисленные старухи, страдающие бессонницей, не вспоминали, как без четверти три ночи грохотал лифт, так вот, не вызывая лифта, они бесшумно сбежали вниз, осторожно открыли одну дверь, вторую и выскользнули из дома, на ходу сдергивая с себя опостылевшие чулки. Свернув за угол, они тут же наткнулись на свою машину и выехали со двора, не включая огней — мало ли сейчас бессонных мужиков, бессонных баб стоят на своих балконах и выкуривают бессонные свои сигареты. И на дорогу они свернули, не зажигая огней. Город был пуст, и даже редкие фонари позволяли ехать спокойно, видеть дорогу, самим оставаясь почти невидимыми.