– Ваше высочество, – снова поклонился судья. – Я не совсем понимаю… Ну да ладно. Главное – вот что. В городе намечается явление, подобное тому, которое произошло пятнадцать лет назад в Гаре. Тогда погибли сотни людей. И в наш мир проникла ужасная сущность.

– Вот как? – удивился герцог. – И что же ты предлагаешь?

– Надо, чтобы шествие миновало Граброк, – сказал судья, и открывший рот, чтобы закатиться в хохоте, герцог вдруг окаменел. И звон в голове Клокса прекратился полностью. И каменный пол в зале вдруг заблестел от луж пролившейся крови. И из кувшина на столе вдруг запахло мочой, а яства обратились горами жуков и шевелящихся червей и личинок.

– Как тебе больше нравится? – спросил шагнувший вперед Нэмхэйд. – То, что ты ел тогда, или вот это?

Клокса вывернуло рвотой.

– Самое удивительное, что все это ты тоже можешь есть и радоваться нежному вкусу, – вздохнул Нэмхэйд. – И я даже не знаю, что будет более реальным… А вдруг это – морок? А то была истина? Ты задумывался об этом?

– Чего ты хочешь?.. – закашлялся, отплевываясь, Клокс.

– Я – ничего, – ответил Нэмхэйд и отошел в сторону, давая дорогу другому человеку.

– Эгрич? – окаменел Клокс.

– Отчасти, – услышал он знакомый голос. – Впрочем, и это тоже подобно твоему угощению. Однако у меня нет желания вести с тобой долгие разговоры, я не болтун, как Нэмхэйд. Хотя и не молчун, как Уайч.

Эгрич сделал знак, и из толпы вышел широкоплечий воин, который, как вдруг понял Клокс, мог мгновенно убить его даже мизинцем. Узкое лицо его оставалось бесстрастным, белки глаз отчего-то отливали голубым цветом. Он казался ужаснее и Нэмхэйда, и даже Эгрича.

– Я ни тот и ни другой, – продолжил Эгрич. – Я совсем другой. Поэтому буду краток. Ты клялся мне пятнадцать лет назад. Готов ли ты выполнить свою клятву? Готов ли ты служить мне?

«Готов», – подумал Клокс, чувствуя, как пот пробивает все его тело, но вместо этого хрипло ответил:

– Нет. Будь ты проклят, исчадие Дайреда.

– Неправильный ответ, – вздохнул Эгрич и кивнул Нэмхэйду, и в то же мгновение неведомая сила поволокла Клокса и с грохотом приложила его к деревянному щиту. Чувствуя, что рот его наполняется кровью, Клокс распластался на стене, как будто она была полом. На лице Уайча появилась улыбка.

– Еще раз, Клокс, – развел руками Эгрич. – Готов ли ты служить мне?

– Нет… – прохрипел Клокс. – Будь ты проклят, исчадие Дайреда.

– Корп! – визгливо крикнул Нэмхэйд, и прямо из воздуха соткался, появился уже знакомый Клоксу толстяк-лекарь. Не говоря ни слова, он засеменил к Клоксу, показал ему глиняный кувшинчик, захихикал и сдернул с груди большой лекарский треугольник. Сначала жгучая боль начала разгуливать по груди Клокса, а потом острие впилось в его руку; он взвыл от боли и уже в следующую секунду почувствовал, как сила уходит из него, уходит безвозвратно. «Дойтен, – вдруг всплыло в голове судьи, – Дойтен. Корп пускал кровь и ему! Дойтен – седьмой. Я – восьмой. Но что общего? Что нас связывает?»

– Еще раз, Клокс, – погрустнел Эгрич. – Глупость – это обратная сторона расточительности. Вот смотри. Нэмхэйд, Уайч, Корп и многие другие служат мне. Им хорошо. Зачем выбирать боль? Кстати, еще не поздно, помни об этом. Ты ведь был неважным защитником, слабым судьей. Почему бы тебе не стать одним из моих лучших слуг? Ты, конечно, можешь отказаться, но… никто не узнает о твоем подвиге. Ты понимаешь – никто! Разве стоит хоть медную монету подвиг, который канет в безвестность?

– Я не честолюбив… – прошептал Клокс, глядя, как хихикающий Корп уносит его кровь.

– Лжешь, – покачал головой Эгрич и крикнул через плечо: – Мадр, веди Линкса!

И старый знакомый Клокса, его бывший защитник, тот, кто был вместе с ним и Эгричем в Гаре в роли усмирителя, вывел из‑за спины Уайча незнакомца – широкоплечего мужчину с черными волосами и отрешенным взглядом. На шее Линкса был закреплен широкий ошейник.

– Освободи его, – бросил Эгрич.

Мадр протянул руки, щелкнул застежкой и снял ошейник с Линкса, обнажив кровавые раны от стальных шипов на его шее.

– Последний раз, – вздохнул Эгрич и вдруг изменил и лицо, и голос, обратившись в обтянутый кожей полускелет. – С тобой говорит слуга бога, дрянь. Готов ли ты служить мне?

– Нет. Будь ты проклят, исчадие Дайреда, – выдохнул Клокс, счастливо улыбаясь.

– Линкс, – щелкнул пальцами демон, и огромный зверь, в которого обратился Линкс, бросился на Клокса.

Пайсина

Пайсина как будто ничем не напоминала Деору. Единственное, в чем они казались близки, так это в том, что обе были ладно сложены. Даже Гантанас поворачивал голову вслед за любой из них, стоило одной из наставниц пройти по коридору, чего уж говорить о мальчишках… Хотя и девчонки не оставляли вниманием ни ту ни другую: вот уж кипели страсти, когда в бессмысленном споре сталкивались их поклонницы! Единственное, что примиряло спорщиц, так это то, что объекты их обожания заслуживали восхищения без всяких оговорок. Правда, Деора была чуть выше и сдержаннее, зато когда двигалась, словно переливалась от шага к шагу, изгибалась кошкой. Пайсина тоже так умела, но только во время поединков. В остальное время она двигалась как девчонка, отец которой с ранних лет дал ей на откуп коня, тяжелый доспех, меч и предложил множество испытаний, которые его дочь прошла с блеском, не растратив ни юношеского задора, ни детской бесшабашности. Конечно, ничего подобного Пайсина о себе не рассказывала, она вообще не была расположена к долгим разговорам, но вовсе ничего не придумывать о второй женщине-наставнице Приюта Окаянных воспитанники не могли. Правда, среди стражей Стеблей имелась еще черноволосая Крайса, кухней и лекарской заведовала немолодая, но умная и восхитительная Хила, а на конюшне властвовала маленькая и обаятельная Капалла, но если трое последних и поучали воспитанников, то уж не в такой степени, как Деора, и тем более Пайсина, которая властвовала над ними самими, потому как занималась всем, связанным с владением собственным телом и любым видом оружия, которое могло попасть в руки ее подопечных.

К тому же Пайсина была не просто красива, она была еще и мила. В отличие от Деоры, которая делила цвета на черный, белый и, в крайнем случае, красный, Пайсина не придавала особого значения ни одному из них. Глаза у нее были ядовито-зелеными, но в ясный день на приютской площади они как будто становились ярко-голубыми, во время занятий в среднем зале – таинственно-серыми, а когда сияли в прорези боевого шлема – сверкали лиловым. Ее волосы, которые ей приходилось во время занятий стягивать тугим узлом или заплетать в косу, то напоминали цветом сжатый в жаркий осенний день пшеничный сноп, то вспыхивали медовыми искрами, то стекали на плечи волнами благородной патины. Все прочее, включая ее изящество, стройность, силу и быстроту, заслуживало если не обсуждения, то уж во всяком случае долгого вздоха и томительного молчания. Надо ли говорить, что всякое наставление прекрасной воительницы воспринималось ее подопечными со всем вниманием?.. Тем более что удивляла она своих воспитанников почти ежедневно. Но все это стало правилом чуть позже.