– Интересно, чем его так приложило? – спросил Фитисов озабочено. – Режьте меня, но это похоже на термитную мину.

Командир опустился на корточки у трупа. Артюхов протиснулся вперёд и сходу заявил:

– Готов прозакладывать что угодно – это легендарный «греческий огонь»! В Восточной Римской империи его использовали при защите крепостей и на море – против вражеских кораблей!

– Враки, – сказал Никольский. – Тысяча лет прошла, никакой горючий состав не смог бы сохранять свои боевые свойства столь долго...

– Не спешите отвергать красивую версию, – вступился за коллегу Герман. – Широко известны факты, когда на Ближнем Востоке при вскрытии гробниц археологи натыкались на горящие светильники. И тем светильникам зачастую было поболе чем тысяча лет.

– Как бы там ни было, видите, когда я напоминал о бдительности, то словно в воду глядел, – горячо зашептал Артюхов. – Прошу всех, и в первую очередь вас, товарищ Фитисов, соблюдать максимум осторожности!

Обгоревший труп миновали чуть ли не на цыпочках. Что и говорить – профессору Артюхову удалось поднять градус напряжения: казалось, в любой момент из незаметной ниши у пола может полыхнуть столб всепожирающего пламени.

Заметно расширился коридор: теперь по нему вполне можно было идти по двое, а то и по трое в ряд. Фитиль придержал готового вырваться вперёд Никольского, и едва слышно прошептал:

– Не надо какофонии, вы можете травмировать слух немцам – чую, они где-то рядом.

Вскоре подземная дорога заканчивается обширным каменным залом. Высота его достигает метров семи; в длину зал имеет примерно столько же, а в ширину – около четырех метров. Свет фонарей отражается от ослепительно белых стен, а с потолка свисают сталактиты.

Герман непроизвольно ловит себя на желании полистать энциклопедию, чтобы высчитать, на сколько сантиметров в год вырастает сталактит. На первый взгляд – обыкновенная пещера, но… что это!? В гладкие, будто только что из-под резца каменотёса, стены утоплены алебастровые фигуры высоких людей в глухих доспехах – у ног каждой фигуры – небольшая урна.

– Вот тебе и раз! – воскликнул Фитисов, от удивления забыв о собственном предостережении относительно близости немцев. – Это же какой-то древний Египет!

– Да уж – не Византия, точно! – мрачно обронил Артюхов.

Один Герман интуитивно понимает, кто поставил здесь этих колоссов. А ещё он понимает, что тут потрудились представители иного – допотопного – народа, нежели тот, что создал Правильный лабиринт в Тибете.

«Как там выражается Миша? Амфоры не того типа? Здесь тоже налицо различие культур».

В дальнем конце виднеется темный провал, природа его не ясна. Плоскость под ногами состоит из продолговатых каменных плит размером два на полтора метра каждая. Срединная – самая крупная – плита разбита, а обломки её в беспорядке валяются вокруг. Приблизившись к провалу, Артюхов посветил туда фонариком и буквально подпрыгнул на месте, чуть не уронив очки. Остальные обступили провал и застыли в молчании.

Это была могила, но принадлежала она отнюдь не человеку – существо, чей скелет лежал внутри, имело рост не менее трёх метров при сохранении пропорций, свойственных обычному человеку.

– Что это? Кто это? – зачарованно прошептал Артюхов.

– Очевидно, ты видишь перед собой труп академической науки, именующей себя Историей, – не без иронии ответил Герман Крыжановский.

26 сентября 1942 года. Левобережное Цимлянское городище.

Артюхов медленно обошел провал в полу. Повел лучом фонарика к ногам костяка и назад, к черепу. После чего без выдумки, но с душой, выматерился.

Герман бесстрастно взирал на то, как учёный коллега теряет связь с реальностью – его собственная первая встреча с тем, что не укладывается в привычные представления о прошлом человечества, происходила примерно так же.

«Миша рассчитывал найти здесь подтверждение своим экстравагантным гипотезам о «когтях», и о единственном походе на хазар Святослава Игоревича. И Миша заранее страшился драки с ученой братией. Еще бы! У тех защищены докторские и кандидатские, как минимум, по двум княжьим походам. И, согласившись с его теорией, они как бы распишутся в том, что им дали научные степени за красивые глаза и бутылку армянского. Да, но предъявить миру костяк гиганта – это тебе не походы Святослава, это – переворот во всей научной картине мира. Фантазии Конан-Дойла побивают научный взгляд!».

Все члены группы стояли молча и слушали горестные чертыханья археолога, опустившегося на колени у края могилы. Герман улыбнулся.

«Верно, Миша, твой мозг сейчас пытается привязать находку к чему-то понятному, известному науке. Увы, это не хазары, и не русичи, и даже не ромеи. Это – одна из тех находок, что обычно складываются в музейных запасниках до лучших времен, пока не придумают им объяснение. Чаще не придумывают. Так они там и лежат. А допуск к запасникам получают только люди проверенные, как говорит Никольский – свои. Которые поймут эти находки именно так, как следует».

Фитисов первым стряхнул оцепенение, и тут же напустился на своих людей:

– Не туда повылуплялись, родненькие! Вы разведка или малохольные? Пока наука работает, всё внимание на входы-выходы!

Разведчики поспешно бросились выполнять распоряжения. Суслин с Семечкой исчезли в том коридоре, из которого они только что пришли, а Иван-Абрам и Нестеров заняли позицию у пролома в стене, ведущего вглубь подземелья.

Герман тоже отвлёкся от могилы. Вспомнив, что костяки и захоронения – специализация не его, а Артюхова, он оставил Михаила Капитоновича наедине с находкой. Сам же пошёл осматривать стены. Начал со входного проёма.

Он провел рукой по идеально ровной кромке камня, затем, вынув свою бритву, попробовал просунуть лезвие в стык между плитами. Ничего не вышло – плиты прилегали плотно, словно их, прежде чем уложить друг на друга, подвергали шлифовке.

«Можно назвать это дверной коробкой, если бы речь шла не о граните, а о дереве. Хотя, судя по гладкой, словно лист бумаги поверхности – для тех, кто выдолбил эту погребальную камеру, гранит был не твёрже дерева.

Луч фонарика скользнул дальше.

«Ага, вот и орнамент!», – Герман, прикрыв глаза, попытался сопоставить рисунки на стене с теми, что он видел некогда внутри чёрной тибетской пирамиды.

«Те совсем не похожи, что немудрено, ведь пирамида находится на другом конце света, следовательно, и культура другая, – продолжал размышлять Герман, ведя рукой по холодному камню. – Да, тот орнамент имел смысловую нагрузку, а здесь её нет... А так ли? Изящные рисунки на стенах египетских храмов долгое время считали просто красивым орнаментом и, если бы не умница Шампольон[114], так было бы и по сей день. Может, это тоже не просто орнамент? Вот тут что-то знакомое… Нет, не то! Где же, скажите на милость, единый протоязык? Ну, что за кошмарное чувство своего-чужого дома? Будто вернулся домой, а вещи лежат не так, как я их оставлял, определенно не так…».