Зигварт оставил отца с дочерью одних и вышел из комнаты. Около полудня он послал спросить графиню, не может ли она принять его. Он нашел ее очень бледной и серьезной, но спокойнее, чем ожидал.

– Как чувствует себя мистер Морленд? – спросил он.

– Он наконец уснул. Я упросила его лечь. Когда я уходила из комнаты, он уже спал.

– Слава богу! Он двадцать часов провел на ногах в ужасном волнении, в этой моральной пытке, когда видел, что кругом разрушалось все то, что он создал. Это не по силам шестидесятилетнему человеку.

Оба помолчали. Молодая женщина опустила голову на руки, Герман стоял около нее.

Наконец он тихо произнес:

– Алиса, недавно ты не хотела слушать меня и была права. Тогда ты принадлежала исключительно отцу, но теперь мы одни, и ты должна выслушать тот вопрос или, скорее, просьбу, с которой я пришел к тебе.

Этот тон, это «ты» позволяли угадать вопрос. Алиса медленно подняла глаза.

– Ты пришел ко мне теперь, – с трудом проговорила она, – теперь, когда все пропало?

– Пропало богатство твоего отца, но мы создадим свое счастье на его обломках. Мы не можем расстаться, мы оба прекрасно знаем, что не в силах сделать это. Теперь я знаю, что мне нужно делать. Когда ты согласилась стать моей женой, мне следовало сейчас же обнять тебя без промедления и колебания, верить в тебя и в твою любовь, и мы были бы счастливы. Теперь между прошлым и настоящим лежат годы разлуки и отчуждения. Не позволяй своей гордости снова заговорить, то обстоятельство, что я тогда не совладал со своей гордостью, стоило нам нескольких тяжелых лет. Я пришел за своей Алисой. Согласна ли ты быть моей?

Это было снова признание, горячее, бурное, как в то время, когда любовь была предложена Герману Алисой как милость, как снисхождение, тогда он боролся со своим чувством, теперь же оно пробудилось в нем с прежней силой.

Вместо ответа Алиса с безудержным рыданием прижалась к груди Зигварта. Они иначе представляли себе этот счастливый миг, но все же это было счастье, которое некогда выпорхнуло из вершины столетней липы, невидимое, неосязаемое, но всецело завладевшее ими. Они снова почувствовали его близость и дыхание.

Через два часа они пошли к Морленду. Он сидел за письменным столом и делал карандашом пометки на большом листе бумаги. Зигварт остановился в изумлении, и на мгновение им овладел страх. Уж не помешался ли Морленд? Он делал какие-то подсчеты в тот день, когда судьба отняла у него решительно все. Действительно, можно было в таком положении не только постареть, но и помешаться. Морленд медленно повернулся и сразу понял в чем дело.

Когда Герман обнял свою невесту и подвел ее к отцу, Морленд нисколько не удивился, а только вполголоса произнес:

– Все-таки?

– Да, мы все-таки пришли к вам, – сказал Герман, – Алиса и я просим благословить нас.

Морленд встал, тяжело опираясь на кресло, и сказал разбитым, упавшим голосом:

– Вы выбрали не совсем удобное время для своей помолвки. Почему именно сегодня?

– То время, когда мы с Алисой наконец объяснились, не может быть неудачным, – серьезно возразил Зигварт. – Для нас это счастливое время. Или, может быть, я для вас нежеланный зять?

Морленд внимательно посмотрел на своего прежнего любимца, но остался безучастен. Его лицо точно застыло, но он вполне владел собой.

– Алиса вольна распоряжаться собой, то, что было нами задумано, теперь не может исполниться. Гарри Торнтон не повторит своего предложения, оно относилось к тому, чего теперь уже нет.

И Алиса, и Зигварт знали это. Вчера вместе с городом погиб и предположительный союз семей Морленда и Торнтона. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.

– Алиса уже дала мне свое согласие, – снова заговорил Зигварт, – вы также когда-то соглашались признать меня своим зятем, причем лишь ввиду ожидавшего меня будущего. Теперь это будущее превратилось в настоящее. Женщина, которую я введу в мой дом, не будет лишена того, что делает жизнь прекрасной и свободной. Ей только придется отказаться от той сказочной роскоши, которая окружала ее здесь. Но я знаю, что моя Алиса сделает это охотно и с радостью.

Морленд сохранил спокойствие и только с удивлением покачал головой.

– Нет! Моя дочь не войдет в ваш дом бедной женщиной. Она владелица Равенсберга, принадлежащего ей всецело, и ее приданое, внесенное в германский банк, осталось нетронутым. Она пользовалась только процентами с капитала. Все это не имеет ни малейшего отношения к моим потерям.

– Неужели? – воскликнул Герман. – Об этом мы и не подумали. Ну, тем лучше. Эти деньги, конечно, принадлежат тому, кто их заработал. Они ваши, мистер Морленд.

– Разумеется, папа, – убедительно проговорила молодая женщина. – Капитал принадлежит тебе, и распоряжаться им будешь, конечно, ты.

Морленд медленно выпрямился. На его застывшем лице промелькнуло выражение недовольства.

– Разве я настолько обеднел, чтобы принимать милостыню от своей собственной дочери? Что я тебе раз дал, то тебе и останется. А теперь не будем говорить об этом.

Зигварт промолчал, спокойно подошел к письменному столу и взял лежавший на нем лист бумаги.

– Здесь стоят числа и пометки. Вы подводили какой-то итог?

– Итог тому, что мне остается. У меня есть еще паи в Нью-Йорке и акции Берклея, принадлежащие большей частью мне. Но с гибелью города они обесценились.

– Они снова приобретут ценность, как только Хейзлтон будет восстановлен.

Ответом на эти слова был только мрачный отрицательный жест.

– Отец, не отрицай, что эта мысль и тебе пришла в голову. Ты хочешь собрать все, что у тебя осталось. Это видно по этим цифрам. А кто способен на это после такой катастрофы, как вчерашняя, у того хватит сил исполнить свое намерение. К чему нам с Алисой в Германии твои капиталы? Ты часто упрекал меня в том, что я не умею обращаться с деньгами, для нас этот капитал остается мертвым, в твоих же руках он пойдет в оборот. Так заставь эти деньги работать для твоих детей, а если бог пошлет, – голос Зигварта понизился и зазвучал особенно мягкими и нежными нотами, – то и для твоих внуков, для твоей плоти и крови.

Он нашел волшебное слово, коснулся той струны, которая была особенно чувствительна в Морленде, этом уже стареющем человеке, долго страдавшем от мысли, что все его богатства могут попасть в чужие руки. Он посмотрел на дочь, потом на человека, стоявшего рядом с ней и воплощавшего в себе здоровье и жизнь, и, быстро встав с кресла, повторил:

– Для моих внуков? Ты прав, Герман! Для вас и вашего потомства, которое будет и моим, Хейзлтон должен возродиться из пепла, была бы только почва, и я снова создам его.

В этом сильном человеке вспыхнула прежняя энергия, усталость и подавленность бесследно исчезли, и при взгляде на него в эту минуту действительно верилось, что он это сделает. Это был прежний Вильям Морленд с железной волей, с непоколебимой силой. Он вновь обрел самого себя.