Я все еще была дружна с Танги и постоянно его видела. Он расписал для меня пару маленьких сережек. Я пришла в такой восторг, что не смогла дождаться, пока они высохнут, и надела их слишком рано и в результате одну испортила. Я упросила Танги сделать ей замену. Первые две сережки были розовые, но я подумала, что будет интересно, если они будут разных цветов, и в этот раз Танги вторую сделал голубой. Это были две изумительные миниатюрные картинки, и Герберт Рид назвал их лучшими работами Танги из всех, что ему доводилось видеть. Еще Танги сделал небольшой рисунок фаллической фигуры для зажигалки и заказал у «Данхилла» гравировку. Это было самое маленькое произведение Танги в мире, но я, к несчастью, позже оставила его в такси.

Вернувшись в Лондон, я окончательно порвала как с Беккетом, так и с Танги. Но скоро меня ждала еще бóльшая напасть. Я завела роман с английским художником по имени Ллевелин. Наши отношения носили весьма неопределенный характер, но их последствия привели к настоящей катастрофе. Удовольствия от них я получила явно не столько, чтобы оно оправдало мои дальнейшие мучения. Он перебивался с одного заработка на другой, его жена была больна, и, когда я как-то вечером привезла его к себе домой, у него это вызвало ужасные угрызения совести. Ему приходилось вести себя очень осторожно, и виделся он со мной только тайком либо по делу. Мы усердно трудились на благо основанного им Комитета помощи Испании. Он собрал картины, пожертвованные всеми нашими художниками из Парижа и Лондона, и хотел провести в моей галерее благотворительный аукцион, но в итоге нашел более подходящее место в доме рядом с Риджентс-парком. Мы провели три аукциона в три вечера подряд и продали картины по смехотворным ценам; большинство пришедших просто-напросто воспользовались щедростью художников. Все это проходило в жуткой неразберихе, а покупатели ровным счетом ничего не понимали в искусстве. За достойные деньги ушли только портрет Джойса — рисунок Огастеса Джона — и красивое полотно Пикассо 1937 года. Я приобрела тогда свои первые картины Ллевелина и Эрнста за сносные деньги, но за большинство остальных лотов предлагали меньше, чем они стоили, и нам пришлось установить на них минимальную цену. Мы заработали всего несколько сотен фунтов, хотя могли бы собрать гораздо больше, учитывая качество произведений и дело, во имя которого мы все это затеяли.

У Ллевелина был чудесный дом, где они с женой работали и проводили вечеринки, приглашение на которые считалось большой честью. Они оба были весьма чванливы и происходили из древних английских семей.

Неурядицы начались с того, что Джон Давенпорт пригласил нас на выходные во Францию — меня с Ллевелином и еще одну пару. Никто не знал о моей связи с Ллевелином; бóльшую часть дня он проводил за рисованием с женой Джона, а я разговаривала с Джоном, который был замечательным собеседником. Он водил нас по великолепным ресторанам, и мы провели два замечательных дня, после чего все отправились в Париж, а я вернулась к Синдбаду, который проводил у меня пасхальные каникулы. Когда я уезжала, Ллевелин принес мне на борт бутылочку бренди, вне сомнения, радуясь тому факту, что я уезжаю прежде, чем нас раскусили. После этого я три месяца провела в состоянии крайней неопределенности, гадая, беременна я или нет.

Стоило мне подумать, что да, как я сразу убеждала себя, что это не так, и наоборот. Я наблюдалась у глупейшей женщины-врача, которая отказывалась меня осматривать и только говорила со мной по телефону. Она была убеждена, что у меня уже был выкидыш. Мне казалось, что у меня их было уже три. Со временем мне становилось только хуже, и я целыми днями не вставала с кровати. Джон Давенпорт пригласил меня на выходные в свой очаровательный дом в Котсуолдс. Я полдня полола его сад и таскала тяжелую тележку, в надежде, что это возымеет эффект, но это не изменило положение вещей.

Как-то раз днем Ллевелин пригласил меня к себе домой взглянуть на работы его жены. В тот момент, когда я вошла и увидела ее, я поняла, что мы обе беременны. Вскоре после этого у нее случился выкидыш. Ее увезли в больницу посреди ночи в опасном состоянии. Ирония состояла в том, что они-то как раз хотели ребенка. Я предложила Ллевелину своего, но он отказался, сказав, что сможет зачать еще не одного.

После нескольких недель сомнений я поехала в Питерсфилд к своему местному терапевту. Я шла на большой риск, но он со спокойствием отнесся к моей ситуации. Он сделал анализ на мыши в Эдинбурге, и тот оказался положительным. Я попросила его помочь мне, но он отказался идти на такой риск. Я возмутилась и сослалась на свое ужасное самочувствие, но он был уверен, что недомогание пройдет через несколько недель. Тогда я вернулась в Лондон и нашла немецкого врача-беженца. По его словам, даже слепому было понятно, что я беременна и что я слишком стара для ребенка, особенно если учесть, что в последний раз я рожала четырнадцать лет назад. Я испытала большое облегчение, найдя человека, готового меня выручить.

Пока я лежала в лечебнице, меня навестил Джон Давенпорт и принес мне огромную охапку цветов. Он не имел ни малейшего представления ни о причине моего недомогания, ни об опасности, которую я навлекла на себя во Франции. Другим посетителем был Герберт Рид, который вел себя со мной очень по-отечески и еще меньше Давенпорта догадывался о моем положении. Уверена, все медсестры решили, что это он отец моего ребенка, а он пришел поговорить о нашем проекте музея, подготовка которого тогда уже шла полным ходом.

В марте 1939 года я уже вынашивала идею открытия музея современного искусства в Лондоне. Продолжать держать галерею казалось нелепым с учетом того, что в год она приносила убыток примерно в шестьсот фунтов, хотя и выглядела успешным предприятием. Я решила, раз уж я теряю деньги, то почему бы не терять еще больше, но по крайней мере делать что-то стоящее. Я связалась с Гербертом Ридом, который упорно пытался популяризировать искусство модернизма в Англии. Он мне очень нравился, и я чувствовала, что мы можем сработаться. Я заставила его уйти с позиции редактора журнала «Берлингтон» и в обмен предложила ему пятилетний контракт на должность директора нового музея, который мы планировали открыть осенью. Уин Хендерсон выбрала для себя звание «регистратора». Одному Богу известно, какая роль при этом доставалась мне. Герберт Рид согласился помогать мне бесплатно на протяжении шести месяцев до открытия музея, однако попросил выплатить ему годовое жалованье авансом, поскольку он хотел стать партнером в издательстве «Рутледж» и выкупить его акции.

Мы многие недели провели в поисках подходящего помещения для музея и управились только к лету. Я пыталась урезать свои личные расходы, чтобы мне хватило денег на нужды проекта. Я приняла решение жить чуть ли не монашеской жизнью. По правде говоря, у меня и близко не было нужных средств, поскольку я уже имела обязательства на десять тысяч долларов в год перед всевозможными друзьями и художниками, которых я обеспечивала многие годы. Я не могла ни с того ни с сего отказать им в поддержке в пользу музея, как бы мне этого ни хотелось. Я решила больше не покупать одежду, продала «деляж» и купила дешевый маленький «талбот». Каждый пенни, что мне удавалось сохранить, шел на нужды музея. Поскольку денег на покупку картин у нас не было, мы решили заимствовать работы или пытаться заполучить их в подарок. Я обратилась к своей тете Ирэн Гуггенхайм и спросила, не согласится ли мой дядя Соломон что-то мне дать, но она ответила, что по этому вопросу придется консультироваться с баронессой Ребай и после этого, быть может, я получу одного Бауэра. Я поблагодарила ее и ушла. У мистера Рида дела шли лучше — он заручился поддержкой многих. Пресса оказала нам замечательную услугу. Фото мистера Рида появилось во всех газетах. В «Ивнинг Стандард» напечатали чудовищную фотографию меня с Пегин. Я на ней выглядела просто кошмарно, хотя обычно я фотогенична. Джуна Барнс по этому поводу отпустила великолепный комментарий: «У тебя был единственный шанс, и тот ты проворонила».