— Я здесь питаюсь.

— Я и вижу, какое у вас питание. Поди, котлеты соевые да каша пшеничная без масла? Я и масло домашнее сбила, и картошку, тушенную с мясом, взяла. И просто картошку привезла, капусту, лук, морковку…

— Зачем мне здесь картошка?

— Не здесь, дочка, потом. Заберешь домой, будешь готовить. Ты не переживай, я еще приеду и привезу что надо.

— А как же папа?

— Пусть говорит что хочет, а я приеду.

— Не побоишься?

— Мне уже бояться нечего. Знаешь Павлюкову Тоньку?

— Помню. Вредная такая тетка.

— Так вот, эта Тонька посмела мне в глаза сказать, что ты — потаскуха, поэтому и заболела СПИДом. Так я как набросилась на нее с черенком от лопаты, чуть хребет не перебила! Ее дочка в Москву уехала, вроде бы как на заработки. Все село знает, что проституткой она там работает, а Тонька гнет свое: «На рынке овощами торгует». Какими овощами?! И она еще смеет мне в глаза моей дочерью тыкать! На свою бы лахудру посмотрела!

— А папа как?

— А папа твой сопли распустил. Стал выпивать часто. Соберутся мужики — ты же знаешь, как это в селе бывает: один принес выпить, другой добавил, и пошло-поехало. А потом начинают его поддевать: расскажи, мол, признайся, где дочка заразу подхватила. Другой бы в дыню заехал так, чтоб из глаз искры посыпались, а он все горе водкой заливает. Тьфу! Противно смотреть на него! Слизняк! Я ему так и сказала!

— Так и сказала? — улыбнулась Даша.

— Да! Прямо в глаза выпалила! — Мать гордо сжала губы и сложила руки на груди.

— Расскажи мне о брате.

— Все у них хорошо, дочка, слава Богу, — вздохнула мать.

— Передавай всем большой привет. Скажи, что я на них не в обиде. Почему они мне не звонят?

— Не знаю, дочка, ничего не знаю. Да ты не держи на них обиды, и на отца тоже. Он перебесится, отойдет, остынет, и все будет хорошо. Надо только немножко подождать, потерпеть.

— Я ни на кого не обижаюсь. Я подожду.

— Даша, я тут видела название на вашей больнице. Там табличка висит с непонятной надписью «Хоспис». Это так называется отделение для больных СПИДом?

— Ты все правильно поняла, мама, — ответила Даша и крепче обняла ее.

Отрадой в жизни Даши по-прежнему оставались литературные вечера. Казалось, поток поэтических строк, который лился из нее, был неиссякаем. Теперь она готовила тематические вечера, подолгу роясь в книгах и своих тетрадях. Главное — надо было исключить из подборок темы о неизбежности смерти. Правда, один раз Даша попала, по ее собственному мнению, в неловкое положение. В тот день к ней в палату зашла Маргарита Ильинична.

— Я тебе еще поэтические сборники нашла в нашей библиотеке, — сказал она и положила на тумбочку стопку толстых книг и совсем тоненьких брошюр. — Просмотришь, может, что интересное попадется.

Заведующая присела на стул. Она заметила, что после посещения матери настроение у Даши часто менялось, как погода в мартовские дни. То она чувствовала себя счастливой, то впадала в задумчивость и предавалась унынию. Сегодня у нее были грустные глаза, и Маргарита Ильинична, желая отвлечь Дашу от печальных мыслей, отправилась в библиотеку хосписа и собственноручно выбрала книги со стихами.

— Спасибо вам, — невесело улыбнулась Даша, с трудом выдавив улыбку.

— Все читаешь?

— Отбираю нужное, поэтому приходится все перечитывать. То, что не должны слышать другие, я пропускаю через свою душу, как через сито. Чистая вода сбегает и ложится живительным бальзамом на души больных людей, а мне достаются камни, которые тяжело давят на грудь.

— Поделись этой болью со мной, и станет легче.

— Вы так думаете?

— Я знаю, Даша. Я прожила больше, чем ты, и мой жизненный опыт богаче твоего. Почитай мне.

— Думаю, эту боль надо оставить мне.

— Читай, Даша, я готова слушать.

— Тогда не перебивайте меня и слушайте до конца, — то ли сказала, то ли попросила Даша и начала читать из книги, которую держала перед собой.

Спасибо, друг, что посетил Последний мой приют, Постой один среди могил, Почувствуй бег минут.

Ты помнишь, как я петь любил, Как распирало грудь, Теперь ни голоса, ни сил, Чтоб губы разомкнуть.

— Даша! Перестань! — прервала ее Маргарита Ильинична.

— Нет уж! Вы хотели услышать мою боль, так слушайте до конца, будьте мужественны, — спокойно, но с какой-то истерической ноткой в голосе сказала Даша и продолжила:

И воскресают, словно сон,

Былые времена,

И в хриплый мой магнитофон

Влюбляется страна.

Я пел, и грезил, и творил

— Я многое успел.

Какую женщину любил!

Каких друзей имел!

Прощай, Таганка и кино!

Прощай, зеленый мир!

В могиле страшно и темно,

Вода течет из дыр.

— Ну зачем ты так, Даша?!

— Это не я, предположительно — Владимир Высоцкий.

Спасибо, друг, что посетил Приют печальный мой. Мы здесь все узники могил, А ты — один живой.

За все, чем дышишь и живешь, Зубами, брат, держись. Когда умрешь, тогда поймешь, Какая штука жизнь!

Прощай! Себя я пережил В кассете «Маяка». И песни, что для вас сложил, Переживут века!

— Все! Спасибо за внимание.

Даша с горькой улыбкой несколько раз слабо хлопнула в ладоши.

— Напрасно ты так, — тихо сказала Маргарита Ильинична и медленно поднялась, давая понять, что уходит.

Даша опомнилась. Было неловко и стыдно, что она думала только о себе, позабыв о том, что заведующая тоже тяжело больна.

— Постойте! — попросила Даша. — Не уходите, прошу вас.

Маргарита Ильинична остановилась.

— Простите меня, пожалуйста. Я дура! Я набитая дура! — воскликнула Даша, сожалея о сделанном.

— Не позволяй жестокости пробраться в душу, — тихо, шепотом, как заклинание, сказала Маргарита Ильинична и добавила: — Даже сейчас.

Вечером дежурные медсестры помогли Даше сесть в инвалидную коляску и вывезли ее в коридор, где все уже ждали девушку, читающую стихи. В этот день ее затухающий голос звучал тише, чем прежде, но оптимистические нотки делали его еще чище, еще нежнее.

Малинником диким зарос откос Над поворотом реки, Сладчайший ветер твоих волос Коснулся моей щеки.

Мир, который нас окружал, Малиной спелой пропах. Губ твоих малиновый жар Растаял в моих губах…

Даша не делала пауз, не объявляла авторов. Одно стихотворение сливалось с другим, образуя сплошную длинную песню, которая лилась, лаская слух измученных людей: