Фелипе, или Фелипильо, как ласково называли парнишку-мапуче, везде следовал за Педро, будто тень. Индеец окончательно прижился в городе, сделавшись любимцем солдат, которых забавляло, как он копирует жесты и голос губернатора без тени насмешки, а только из восхищения. Педро делал вид, что не замечает этого, но я знаю, что ему льстило молчаливое внимание и расторопность мальчика при выполнении поручений: Фелипе начищал ему доспехи песком, затачивал шпагу, смазывал ремни, если удавалось найти немного жира, и, самое главное, ухаживал за Султаном, как за родным братом. Педро относился к мальчику с тем радостным безразличием, с каким относятся к верному псу; ему даже не нужно было ничего говорить Фелипе, потому что тот без слов угадывал желания тайты. Педро приказал одному солдату научить парнишку обращаться с аркебузой, «чтобы он мог защищать дом и женщин в мое отсутствие». Эти слова Педро задели меня, ведь это я всегда защищала дом и всех домочадцев — не только женщин, но и мужчин. Фелипе был молчалив и склонен к созерцанию: он мог часами сидеть в одной позе, как какой-нибудь древний монах. «Он лентяй, как и все в его племени», — говорили о нем. Под предлогом занятий языком мапудунгу — эта обязанность была почти невыносима для него, ведь меня он презирал за то, что я женщина, — я выведала у него большую часть того, что сейчас мне известно о мапуче. Они поклоняются Святой Земле, которая кормит их: люди берут у нее только необходимое и благодарят за это, а сверх необходимого никто не берет и не пытается ничего накопить; мапуче не понимают, что такое работа, потому что у них нет понятия о будущем. А золото — для чего оно нужно? Земля никому не принадлежит, море — тоже; от одной мысли о том, что можно обладать ими и делить их, Фелипе, обыкновенно угрюмый, покатывался со смеху. Люди тоже никому не принадлежат. Как могут уинки покупать и продавать людей, если те не их собственность? Иногда мальчик в течение двух или трех дней бывал особенно молчалив, мрачен и ничего не ел и, когда его спрашивали, что с ним происходит, отвечал всегда одно и то же: «Есть дни радостные и дни печальные. Каждый — хозяин своего молчания». Отношения с Каталиной у него не ладились: она не доверяла ему. Но они рассказывали друг другу свои сновидения, потому что для обоих дверь, соединяющая две половины жизни, дневную и ночную, была всегда открыта и с ними посредством снов связывалось божество. Не обращать внимания на сны нельзя, это приводит к большим несчастьям, уверяли они. Фелипе не позволял, чтобы Каталина гадала ему на своих бусинах и ракушках, перед которыми он испытывал суеверный ужас, и отказывался пить ее лекарственные настои.

Слугам под страхом порки кнутом было запрещено ездить верхом, но для Фелипе было сделано исключение, потому что он кормил коней и умел укрощать их, не применяя силы, а только разговаривая с ними на мапудунгу. Он выучился ездить верхом виртуозно, как цыган, а его конные подвиги вызывали восхищение у обитателей нашей грустной деревни. Он будто прирастал к лошади, становясь ее частью, чувствовал ее ритм и никогда не неволил животное. Он ездил без седла и шпор, направляя коня, тихонько нажимая на его бока коленями, а уздечку держал во рту, так что обе руки оставались свободными для лука со стрелами. Он мог запрыгнуть на скачущую лошадь, сидеть спиной к лошадиной шее, висеть под брюхом галопирующего коня, держась руками и ногами за лошадиное тело. Мужчины с восхищением и завистью смотрели на Фелипе, но, как ни старались, никто не мог сравниться с ним в ловкости. Иногда парнишка уходил на охоту и пропадал на несколько дней и, когда мы уже считали, что он попал в руки к Мичималонко, возвращался целым и невредимым со связкой птиц через плечо — эта дичь добавляла вкуса нашему обычно пресному супу. Когда Фелипе пропадал надолго, Вальдивия волновался и не единожды угрожал выпороть мальчишку, если он снова уедет из города без разрешения, но так и не выполнил этого обещания, потому что нам были необходимы его охотничьи трофеи. В центре площади у нас стоял окровавленный ствол дерева, у которого приводились в исполнение наказания кнутом, но Фелипе, казалось, его вид не внушал ни малейшего страха. К тому времени мальчик превратился в худощавого подростка, высокого для индейца, мускулистого, с умным лицом и проницательными глазами. Он мог носить на плечах тяжести, которые были не под силу взрослым мужчинам, и воспитывал в себе совершенное презрение к боли и смерти. Солдаты восхищались его стоицизмом, и некоторые для забавы испытывали его. Мне пришлось запретить им подзуживать его брать в руки горящие угли или втыкать в тело шипы, натертые жгучим перцем. Фелипе и зимой и летом часами купался в вечно холодных водах реки Мапочо. Он объяснял нам, что холодная вода закаляет сердце, поэтому женщины мапуче окунают в воду своих детей сразу после рождения. Испанцы, боявшиеся воды пуще огня, поднимались на стены, чтобы смотреть, как он плавает, и заключали пари о том, сколько он продержится в воде. Иногда он нырял в бурную реку и оставался под водой так долго, что можно было прочесть несколько раз «Отче наш», и когда зеваки, которые ставили на то, что Фелипе вынырнет, уже собирались платить тем, кто ставил на то, что он потонет, паренек появлялся на поверхности воды целым и невредимым.

Самое тяжкое в эти годы было чувство заброшенности и одиночества. Мы ожидали помощи, не зная, придет ли она, ведь все зависело от успеха миссии капитана Монроя. Даже никогда не подводившая сеть шпионов Сесилии не могла дать ответа, что сталось с ним и еще пятью храбрецами, но особых надежд мы не питали. Только чудом эта горстка людей могла пройти мимо враждебно настроенных индейцев, пересечь пустыню и добраться до цели. Педро говорил мне во время наших ночных разговоров в постели, что если, кроме этого, Монрою удастся еще и выпросить помощи в Перу, где никто не хотел вкладывать деньги в завоевание Чили, то это будет величайшее чудо. Золотая сбруя его лошади могла впечатлить зевак, но не политиков и купцов. Весь мир для нас сжался до нескольких кварталов, обнесенных стеной из необожженного кирпича; одних и тех же давно опротивевших лиц; длинной вереницы дней в отсутствие новостей; бесконечной рутины; редких конных вылазок на поиски съестного или для отражения нападения небольших отрядов индейцев; молитв, церковных праздников и похорон. Даже мессы пришлось проводить как можно реже, потому что у нас осталось всего полбутылки вина для причастия, а использовать для этого чичу было бы святотатством. Единственное, чего у нас всегда было вдоволь, — это вода, потому что когда индейцы не давали нам ходить к реке или заваливали камнями оросительные каналы инков, мы копали колодцы. Тут не нужен был мой талант находить места для колодцев, потому что, где бы мы ни копали, воды везде находилось в избытке. Так как у нас не было бумаги, чтобы записывать решения городского совета и приговоры суда, для этих целей использовались полосы кожи, но они по недосмотру оказались съедены голодными собаками, так что о мытарствах, перенесенных в эти годы, официальных свидетельств у нас осталось мало.

Дни наши проходили в ожидании. Мы с оружием в руках ждали нападения индейцев, мы ждали, когда мышь попадет в мышеловку, мы ждали известий от Монроя. Полумертвые от голода, мы жили в этом городе, окруженном врагами, как в плену, но и в несчастье и бедности было свое достоинство. По праздникам солдаты надевали доспехи на голое тело или защитив его шкурками кроликов и крыс, потому что одежды, чтобы поддеть под латы, у них не было. Но доспехи содержались в идеальном порядке. Единственная сутана Гонсалеса де Мармолехо давно стала несгибаемой от штопок и грязи, но во время мессы он накидывал на плечи кусок кружевной скатерти, который сам спас от пожара. Ни у меня, ни у Сесилии, ни у других женщин не осталось приличных юбок, но мы часами причесывались и красили губы в розовый цвет горьким плодом одного куста, который, по словам Каталины, был ядовит. От этой «помады», правда, никто не умер, но понос от нее был изрядный — это да. Мы говорили о своих несчастьях всегда будто в шутку, потому что жаловаться всерьез было бы признаком малодушия. Янаконы не понимали этого юмора, насквозь испанского, и бродили, как битые собаки, мечтая вернуться в Перу. Несколько индианок сбежали от нас, чтобы отдаться мапуче, с которыми они бы, по крайней мере, не голодали, и ни одна из них не вернулась. Чтобы и другие не повадились поступать так же, мы пустили слух, что этих женщин съели, хотя Фелипе уверял, что мапуче всегда готовы взять в семью очередную жену.