Значительное место в тексте письма заняли опровержения в причастности к «рейнскому сепаратизму». Аденауэр заявляет, что он был решительным противником подписания Версальского договора, что в октябре 1923 года против него французами и сепаратистами был организован заговор — его собирались убить либо привлечь к суду «революционного трибунала» и потом расстрелять.

Все это, по мнению автора письма, исключает применение к нему параграфа 4 закона «О реформировании государственной службы», где речь идет о лицах, чья преданность национальным ценностям вызывает сомнения, и соответственно его дело должно быть пересмотрено.

Позднейшие критики Аденауэра, анализируя стиль и содержание этого документа, высказывали порой мнение, что если бы Фрик выразил готовность признать, что в деле бывшего бургомистра Кёльна допущена юридическая ошибка, что ему дадут хорошую пенсию, обеспечат безопасность ему, жене и детям, но он должен в благодарность за это вступить в НСДАП, то Аденауэр скорее всего принял бы условия такой сделки. Трудно гадать, что было бы, если… Во всяком случае, в реальности такой альтернативы перед Аденауэром не стояло. Ответ от Фрика пришел только в ноябре, и это был лаконичный и категорический отказ в удовлетворении его просьбы о пересмотре дела.

Тем временем тучи сгущались. Кто-то из администрации Рейнской области в Кобленце, видимо, имевший контакт с настоятелем монастыря в Лаахе, сообщил ему, что там снова всплыл вопрос о бывшем бургомистре Кёльна: ему грозит опасность; Хервеген немедленно сообщил об этом Аденауэру; тот счел за благо на время исчезнуть. Действительно, с середины августа его следы теряются; он переезжает с места на место, нигде не задерживаясь больше, чем на сутки. К началу следующего месяца, очевидно, опасность прошла. 4 сентября Аденауэр, уже не таясь, отправляет письмо Хейнеману с обратным адресом «Каппель»: в этом тихом местечке в Шварцвальде он снимает комнату, Гусей уже с ним, самое позднее к 14 сентября они планируют вернуться в Берлин.

В Берлине его ждала повестка из кёльнского суда. Он вызывался в качестве свидетеля но делу бывшего директора кёльнского филиала «Дейче банка» Антона Брюнинга, против которого было выдвинуто обвинение в мошенничестве. Аденауэр не испытывал к обвиняемому никаких симпатий: ведь это был тот самый Брюнинг, который в свое время дал ему злосчастный совет покупать акции Блютгена и на которого он сам из-за этого едва не подал в суд. Выяснилось, однако, что Аденауэру предназначена роль не столько свидетеля, сколько соучастника обвиняемого; дело в том, что, согласно показаниям Брюнинга, он однажды лично передал бургомистру пятьдесят пять тысяч марок в обмен на обещание направлять финансовые потоки из городского бюджета именно через «Дейче банк». Аденауэр срочно связался с остававшимися в Кёльне братьями. Ганс, напомним, был каноником в кёльнском соборе, Август вел юридическую практику. Он попросил их узнать поподробнее о существе дела и принять меры, чтобы о его приезде в родной город не пронюхала пресса.

Братья незамедлительно откликнулись: Ганс предложил брату кров, Август вступил в переговоры с председателем суда относительно времени и процедуры снятия показаний со свидетеля Конрада Аденауэра. В конечном счете было решено, что допрос состоится 23 ноября, притом не в здании суда, а дома у Ганса. Все так и произошло: в холостяцких апартаментах на Соборной площади собрались судья, прокурор, Брюнинг со своим адвокатом в сопровождении двух судебных приставов и приехавший из Берлина свидетель, который, впрочем, вместо дачи показаний сам занялся допросом обвиняемого.

На протяжении шести часов Аденауэр истязал его всякими каверзными вопросами насчет техники банковских операций и номеров его предполагаемых тайных счетов. Здесь наш герой был в своей тарелке, он мог блеснуть своими ораторскими способностями и знанием юридических тонкостей. В результате запутавшийся в ответах Брюнинг счел за благо взять назад свои показания против Аденауэра. Прокурор пригрозил ему серьезными последствиями, но сделать ничего не мог; для Аденауэра на этом участие в следствии закончилось, его пришлось отпустить с миром.

Конечно, Аденауэра спасло то обстоятельство, что, как оказалось, большая часть банковских документов к тому времени благополучно испарилась и проверить показания сторон было невозможно. Однако, не прояви он в должной мере качеств упорного бойца и умелого юриста, ему скорее всего не удалось бы избежать суда и приговора с длительным сроком заключения, а то и с конфискацией имущества. Впрочем, определенные издержки все-таки были: несмотря на конфиденциальность дознания, дело получило огласку в прессе — даже центральной. «Берлинер тагеблатт» («Берлинский ежедневник») опубликовал соответствующий скандальный материал под шапкой «Финансовые аферы Аденауэра». Наш герой откликнулся судебным иском к газете, требуя сатисфакции по четырем пунктам, где, по его мнению, были допущены искажения. Когда примерно те же утверждения, «затрагивающие его честь и достоинство», неделей позже появились в «Кёльнише цейтунг», он направил гуда письмо с опровержением; в случае отказа его брат Август, грозно предупреждал Аденауэр редактора, уполномочен как юрист «оповестить вас о моих последующих шагах». Как видим, наш герой не забывал своего старого правила: лучший вид обороны — наступление.

Для нейтрализации обвинений в сепаратизме он решился даже искать поддержку на международном уровне. Еще 3 апреля 1934 года бывший британский резидент в Кёльне Джулиан Пиггот отправил ему подготовленное по его просьбе и заверенное у нотариуса «заявление», в котором говорилось, что Аденауэр «никогда не обнаруживал ни малейшего интереса к сепаратистскому движению», оговорившись, впрочем, что он ничего не может сказать о периоде до своего прибытия в Кёльн и после отъезда оттуда (Пиггот был отозван в феврале 1925 года и не слышал антибританских высказываний бургомистра образца 1926 года, иначе он вряд ли, пожалуй, откликнулся бы на его просьбу о помощи).

В январе 1935 года Аденауэр добился встречи с другим знакомым англичанином, генералом Сиднеем Клайвом, который в то время оказался в Берлине. Тот также сочинил (или подписал) меморандум, в котором отмечал, что в период своего пребывания на посту начальника штаба при военном губернаторе Кёльна в конце 1918-го — в 1919 году он был близко знаком с Аденауэром и готов засвидетельствовать, что тот придерживался вполне безупречного курса. Клайв отправил этот меморандум с сопроводительным письмом на имя германского посла в Лондоне с настоятельной просьбой довести его содержание до сведения германского МИДа, что и было сделано. Больше ни к кому из англичан Аденауэр, судя но всему, не обращался, понимая, что его репутация в их глазах сильно подмочена, по этой же причине он не апеллировал и к французам.

Свою энергию и чернила Аденауэр тратил зря: ничто не могло Изменить отношения к нему официальных германских властей. Вставал вопрос, имело ли смысл дальнейшее пребывание в Берлине. Из письма, отправленного Гусей ее отцом 8 марта 1935 года, следует, что разговор о переезде шел уже давно. Фердинанд Цинссер задает вопрос: «Подыскали ли вы наконец новый дом?» Действительно, ранее Аденауэр обратился с просьбой к некоему Йозефу Гиссену, который некогда работал под его началом в качестве куратора паркового хозяйства Кёльна, найти для него подходящий участок в Рейнланде. Тот предложил несколько вариантов, и Конрад с Гусей с головой ушли в обследование различных деревушек с экзотическими названиями тина Штадтвальдгюртель или Плиттерсдорф, переговоры с хозяевами и т.д. Занятие было, видимо, весьма изматывающим, и супруги взяли себе несколько дней отдыха, которые провели в аббатстве Святого Креста в Херштелле.