Секунд десять все — и мы, и супружеская пара с девочкой лет шести — молчали, ожидая, что все немедленно наладится. Было совершенно, идеально, кромешно темно; я протянул руку и коснулся стеклянной стенки — она показалась мне несколько менее теплой, чем прежде. Проблема явно была элементарной — не было электричества; лифт, соответственно, не двигался, не освещался, не отапливался и не вентилировался. Мне очень понравилось, что проблема настолько простая, и я сказал: «Сейчас они подключат запасной генератор, это от силы минута» — и тут ребенок начал рыдать, а Вупи вздрогнула и закашлялась. Одна из мам девочки сказала: «Лисса, успокойся, сейчас мы поедем дальше, это займет не больше минуты, ты же слышишь» (а я, кстати, к этому моменту понимал, что минута уже прошла), а ее жена, видимо, притянула девочку к себе и присела на корточки, потому что рыдания стали глуше. Я почувствовал, что кожа By под моей рукой покрыта мурашками, и пожалел, что не могу стянуть с себя собственную шкуру и укутать ее, бедняжку. Лифт остывал. Я все время ждал, что глаза привыкнут к темноте, и все время напоминал себе, что этого не будет — здесь нет никакого света, совсем, вообще, зрению не к чему приспосабливаться — и не к чему приспосабливаться слуху, потому что кроме наших собственных шебуршений никакой звук не доносится до нас. Вдруг резануло по глазам — одна из дам нащупала и открыла комм, экран засветился так ярко, что несколько секунд я жмурился и тер слезящиеся глаза. Коммы, естественно, не ловили сигнал на такой глубине — хотя в зале же ресторана стоял трансмиттер? — но все равно почему-то не ловили, ни у кого из нас, но зато они давали свет, и стало полегче. Еще бы они тепло давали. «Послушайте, — сказал я, — одно ясно: весь наличный состав ресторана сейчас занят нами, нами и только нами. А мы должны быть заняты собой, собой и только собой». И еще восемнадцать минут, пока нас поднимали наверх, мы в кромешной темноте пели на пять голосов самые громкие песни, какие только могли вспомнить, — причем я с некоторым умилением выяснил, что моя будущая жена страшно, немилосердно фальшивит. В вестибюль мы вступили под бравурное «Америка, Америка!» — но потом, в джете, усталость и перенесенный страх навалились так, что от машины к дому мы с By брели, держась друг за друга, и перед тем, как вызвать лифт, переглянулись нехорошо — но все-таки вызвали. Вупи, как вошла в квартиру, просто прислонилась к стене и сползла на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него, — но уже не хватило сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. «Надо сделать чаю», — сказала By; я немедленно ответил: «Надо». Никто из нас не пошевелился. Наконец она со вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню — искать пульт от комбайна, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и оттого, что край плаща врезается в шею.

Когда забибикал чайник, я заставил себя подняться и пойти к By. Она посмотрела на меня исподлобья и сказала:

— Золотую свадьбу мы празднуем на самой высокой точке, какую сможем найти.

У меня не было никаких возражений.

— Это совершенно не твое собачье дело!!!

И вот — пошла, пошла, пошла волна, которая всегда смывает с меня мой возраст, и все наработанное годами, и в конце концов умение, элементарное базовое умение общаться с этим человеком, ставить определенный барьер между своим мозгом и его словами, как-то отстраняться от него в подобных ситуациях; все смывает — и я немедленно становлюсь пятнадцатилетним пацаном, который когда-то схватил младшего братца за плечи и, потеряв всякий разум от его исчерпывающей, бесстыдной наглости, приложил братца затылком об батарею. Я вдруг ловлю себя на том, что уже несколько секунд держу руки за спиной — так остро, так мучительно мне хочется схватить младшего братца за плечи и…

— Немедленно понизь тон. Немедленно перестань на меня орать. Немедленно сядь — на тебя смотрят. А теперь помолчи три секунды и послушай очень внимательно то, что я тебе скажу, или я сейчас встану и ты вообще больше никогда меня не увидишь.

Садится с видом человека, которого приволокли в застенок на смертную пытку.

— Ну?

Головка падает набок — истязуемый ангел.

— Это охуеть какое мое собачье дело, потому что тебя на эту работу устроили я и друзья мои, — это раз. Никого не ебет, что ты, мудак, наебывал людей, которые тебя наняли, — а ебет то, что ты подставил меня и Щ, то есть тех, кто тебя, урода, рекомендовал туда. Я вот сейчас, на месте, даю тебе торжественную клятву, — и не тебе, а себе: никогда я больше не занимаюсь твоим трудоустройством, все, завязали.

— Ну и иди к ебеням! Я, между прочим, взрослый человек, ты думаешь, мне нужны на хуй твои подачки???

Он поразителен все-таки. Он же не блефует, вы понимаете, он же в данный конкретный момент совершенно твердо, истово верит, что ему не нужны «мои подачки».

— И вообще — ты думаешь, я за эту химию бабки брал? продавал налево? Я себе представляю, что ты думаешь, ты всегда думаешь обо мне такое, что, если бы меня хоть немножко волновало, что ты обо мне думаешь, я бы давно должен был застрелиться к чертям!

— А если тебя не интересует, что я думаю, можешь не рассказывать, что ты с ней делал. На хуя мне это слушать?

О — осекся. Действительно, что? И интересно — как он выкрутится сейчас?

— Нет, я тебе все-таки расскажу, потому что я хочу, чтобы ты перестал чувствовать одного себя таким умным, таким предусмотрительным, блин…

…красиво выкрутился, ничего не скажешь.

— …таким за всем следящим; так вот — я давал ее тем, кто мне нужен, кто важен мне, — я поддерживал свои связи, о которых, кстати, ты же, дорогой Саша, объяснял мне, что они важнее всего, ты помнишь? Я не мог, понимаешь, не мог не делиться, потому что разные важные люди знали, что у меня есть канал, и если бы я не поставлял им — они бы переменили свое ко мне отношение, а это — не практично, как любит говорить мой брат Сашечка, это — непредусмотрительно.

Да, брат Сашечка своей ролью учителя жизни тронут до глубины души.

— Ну, прекрасно, умница, молодец, правильно я понимаю, что теперь у тебя достаточно связей с важными людьми, чтобы ты сам нашел, чем обеспечивать жену и ребенка?

А вот тут мы попались, тут нам непонятно, куда дальше грести, потому что недаром, недаром же мы позвонили мне через сорок минут после того, как я приземлился в Москве, и так нарочито, так легко попросили свидеться-пообедать — «Соскучился же, я тебя сколько? — месяц не видел? — ну, назначь где?» Интересны, кстати, тут механизмы моего собственного сознания — на секунду (ровно на секунду, на ту секунду, за которую подхватил с конвейера сумку) мне безумно захотелось поверить, что — и правда… Но тут вспомнил сразу предостережения Щ, передернулся, немедленно и автоматически подумал, сколько денег я могу Виталику дать, когда попросит, — и озверел, и решил, что ни копейки не дам. А он пока что и не просил, кстати, но встретил меня в «Таратайке» такой весь осиянный и ласковый, что мне немедленно стало ясно, что у него все — плохо, хуже некуда, и я немедленно озверел окончательно, почувствовал себя как юная девушка, которую хотят охмурить и выебатъ, и сказал ласково: ну, как поживает Таня Лаврухина, как Еввка, как работа? — и за три минуты мы пришли к состоянию, когда он дергал висящую на стене подкову, пока та не свалилась ему на колено, и орал: «Это совершенно не твое собачье дело!!!» — и хотел бы я знать, о чем именно (а наверное — обо всем сразу) он это орал? — но больше всего меня интересовала история с химией. Так химию он, оказывается, раздавал направо и налево важным людям, связи поддерживал. Ну что же, вот пускай и ищет себе сейчас средства к существованию через свои поддержанные связи.