1 сентября 1582 года. Рано утром тридцать четыре казачьих струга, тяжко осевшие, чуть не по самые борта, в воду, отчалили из Чусовых городков. Прощально грохнула городовая пушка. Казаки ответили выстрелом из пищали... И работные люди, высыпавшие из солеварен и литейных изб, так и не разобрали толком, куда же пошли струги. Надо бы на низ, на Каму, а они выгребали против течения.

— Да хрен их разберет, казачню эту! — рассуждали они меж собой, возвращаясь к дымным горнам и вонючим котлам. — Все у них наоборот. Может, замыслили что противу Алея? Где-то перенять его мостятся. А может, сбегли!

— Сбегли навряд ли... возражали другие. — Строгановы бы такой крик подняли!

— Да после того, как казаки все амбары разорили, Строгановы рады-радехоньки, что разбойники эти уходят. Ох и дали же они жару! Жалко, мы не попользовались.

— А вполне могли и сбежать. Хоть бы к тем же татарам. Они сами татары и есть. Которые с атаманом Кольцо, так русские люди, а которые с Ермаком, так поди разбери кто... Промеж себя балаболы... ни одного слова не разберешь. С нашей татарвой моментом снюхались... Даром, что ли, на передних стругах татары вожами сидят? Ажник, целая дюжина.

И верно, на передних стругах рядом с носовыми рулевыми сидели тобольские татары, прибежавшие когда-то из Кучумовых владений, из-за Камня.

Неведомо что творилось в их бритых головах — то ли предвкушение мести ненавистному хану, то ли страх от того, что ведут они в свою страну, в свое отечество неизвестных и чужих людей. А может быть, их и не считали чужими? Хоть и отличался татарский язык Волдыря, Мещеряка да и самого Ермака от их тобольского наречия, но был понятен и все-таки не чужой.

Вольные казаки все говорили с татарами только по-татарски; иное дело — казаки воровские, Ивана Кольца. Эти глядели на татар по-волчьи, не верили ни единому их слову, потому и потребовали, чтобы татары сидели на их стругах, так сказать, под руками...

Старшим среди вожей был Ахмет. Давно ушел он от преследований Кучума, сбежал еще подростком, несколько раз ходил назад и знал дорогу по притоку Чусовой, Межевой Утке — реке с переволокой на Тагил. Вот только опасался, что груженые струги по этой переволоке не пройдут. Он-то сплавлялся и переволакивался на лодке, которую два человека легко поднимали...

— Но пройти можно! — говорил он. — Тут недалеко. Из Межевой Утки через мелкую речку Безымянную в Тагил, там и волока-то верст двадцать... А уж Тагил сам в Туру выведет. Из Туры — в Тобол, а там — на слиянии Тобола и Иртыша — стан Кучумов, Кашлык-город.

— Ну, смотри! — говорил Кольцо. — Ежели не пройдем... Смотри!

И ежился Ахмет, вспоминая не случайное прозвище воровского атамана — Гроза.

Старый же атаман Ермак не ругался, не грозился, а расспрашивал тобольцев на своем ломаном татарском, над которым тобольцы посмеивались между собою, но им нравилось, что атаман по-татарски говорит.

Он все расспрашивал, все выпытывал: нет ли еще какой дороги?

— Есть, — отвечали тобольцы. — Можно еще по Серебрянке-реке повернуть, плыть строго на полночь, а гам через Жеровлю в Баранчук и в Туру, но эта дорога дальше от Кашлыка...

Однако плыли по Чусовой, и, когда Чусовая кончится, было неведомо. Тянулись они вдоль высоких меловых гор, что становились все круче, все темнее и нелюдимее подступала к воде тайга...

— Ну, и как через эти горы переваливать? — спросил Кольцо Ермака. Как раз причалили они к отмели, располагаясь на ночлег. — Надоть нам на восток, а мы на юг плывем! Вроде как в теплые страны собрались. Вот так-то плывем, плывем, да обратно, глядишь, на Яике-реке и окажемся, а уж нас там встренут! Матюша да Барабоша...

— Молодой ты еще... — сказал Ермак, прихлебывая из казана кулеш.

— Ну и что? — окрысился Кольцо.

— Не в очередь в казан суесси... — проворчал Старец. — Невежа!

— Ой дед!..

Сидели вокруг казана плотно, макали ложки в кулеш строго по очереди, по кругу, по солнцу; несли ко рту аккуратно, подставляя хлебный ломоть. Кольцо загорячился и поломал строгую карусель.

— Ну и что, что молодой?! — Он с досады даже ложку кинул. — Есть и моложее атаманы. Вона Черкас ваш — навовсе сопля. А туда же — атаман!

— Не Царь прислал, Круг избрал, — наставительно сказал Старец.

— Вот и есть ты молодой! — облизывая ложку и пряча ее за голенище, сказал Ермак. — Ждать и терпеть не умеешь. Погоди! — сказал он, вставая и крестясь. — Явят горы проход! Здеся он гдей-то...

— Ты чо, татарве обрезанной веришь? — закричал Кольцо.

— А что ж не верить?

— Татарве? Басурманам?

— Их что, не матери рожали?! — сказал Ермак. Умел он сказать так, что перед говорившим стена вырастала, навроде этих Чусовских гор.

— Что? — закричал, вскакивая, Кольцо. — Разлюбезных братьев твоих обидел? Не зря, видать, ты с ними роднишься да милуешься! Кто вас там в степу разберет, чьи вы люди?

— Люди все Божьи! — сказал Старец. — И сядь ровно! Не мельтеши! Скочет тута, как блоха! Сядь, я тебе сказал! И ешь! Когда еще горячего хлебать придется! А нам силы потребны. Вона через какие горы переволакиваться надоть.

Кольцо покорно притулился на прежнее место.

Ермак усмехнулся, прошелся вдоль берега. Казаки расставляли пологи у бортов лодий, только пушкари недремно меняли караулы у пушек да отошли подальше в лес дозорные, чтобы, случись что, успеть дать тревогу.

«Здесь ли, в другом месте, а Камень перевалим, — думал Ермак. — А вот за Камнем каково придется? Самое главное — не завязнуть, не затянуть набег. Успеть вернуться по паводку».

Осень подступала на Уральские горы. Пыхнули золотом березы. На темной хвое хмурых чащоб посветлели лиственнички, зажелтели... Остыла, потемнела речная гладь. Осень скоро. Поспеть бы...

Прошли Серебрянку. Через два ночлега свернули в Межевую Утку.

— Поспешай, ребятушки! Поспешай! — покрикивали атаманы. Но людей через силу не гнали. Знали: самая тягота впереди, когда придется на себе струги переволакивать.

По Утке пришлось идти бечевой. Привычные бурлачить, казаки споро приладили лямки и поволокли суда по мелководной реке, которая наконец-то круто повернула на восток.

Экономя силы, тянули все по очереди, не делая различия между казаками и атаманами, вожами-тата-рами, литваками, что были взяты в ватагу в строгановских вотчинах, и даже немец-пушкарь тянул бечеву вместе со всеми в очередь.

Через два дня река резко повернула на полночь и стала вовсе не проходна. Струги сели на днища.

— Волочить надо, волочить, — колготился Ахмет. — День, два, три волочить! А там через Камень па Тагил волок пойдет.