— Но ты никому не скажешь о нашем конфликте, детка, — прошептал я.

— Почему ты так считаешь? — спросила Дуаре, и голос ее слегка дрогнул.

— Тебе необходимо, чтобы я тебя любил не как надежду Вепайи, а как мою личную надежду, — заявил я самонадеянно. — И я буду тебя любить, как любят обыкновенную женщину с ее расческами, сковородками, глупостями, спорами и всеми делами.

Принцесса сердито притопнула ножкой. Не ожидала.

Ой, как я испугался. Чуть не обмер навеки.

— Ты перешел все границы благоразумия, терпения и пристойности! — воскликнула она. — Это меня бесчестит. Оставь мою каюту немедленно! Я больше не желаю тебя видеть! Никогда! Ни тебя, ни твоих грязных ног! — Ее грудь вздымалась в волнении, прекрасные глаза сверкали. Она стояла так близко, что мне вдруг захотелось обнять ее, ощутив на груди тепло от дыхания, и этот источник дыхания поцелуями взять и перекрыть. Но чувство еще не захватило ее, только-только пустило ростки. Я это видел, слышал, чувствовал. Она была уже готова полюбить меня. Уже готовила место в душе для такого, как я, сокровища. Мыла и терла ступеньку. Не знаю, откуда во мне возникла эта уверенность, но это было так. Особенно когда она неприязненно заявила, поджав гордые губы: — Поди вон, Карсон из дома Нейпиров. Сказала, вон!

— Очень жалко, что ты прогоняешь меня, — сказал я. — Многие понятия вашего мира сильно отличаются от наших. У нас симпатия мужчины или объяснение в любви не могут обесчестить женщину, если она только не замужем, — и тут в голову мне пришла мысль, которая должна была прийти гораздо раньше! — Ты, наверное, принадлежишь другому мужчине? — выдохнул я, ужаснувшись от этой мысли.

— Нет! — ответила она резко. — Я не принадлежу никому! Мне еще нет девятнадцати. Теперь ты с облегчением узнал, что мне не семьсот лет, и можешь убираться. Или я позову людей и скажу им, что ты меня оскорбил.

— Чтобы они меня убили? — спросил я. — Вот именно так учат бороться по-честному дочерей джонгов? Ни за что не поверю, что ты сделаешь это. Откажись от этой мысли, детка, — я поднялся и очень медленно, как большое животное, их басто или наш полосатый тигр, подошел к ней вальяжно, с осознанием собственной мощи, почти вплотную. Лицо ее оказалось на уровне моего плеча. Дуаре затаила дыхание, не знала, чего ожидать. Я склонил голову вниз, снял с ее волос бело-красное перышко, вроде анганово, подал ей. — И запомни: не знаю, как у вас, детка… Но у нас, когда так разводят человека, как это сделала ты, последствия обычно закладывают основу династии. Ты меня так развела, что тебе одной и расхлебывать последствия придется.

— Не уходишь? Тогда я уйду, — сказала она твердо. И правда, полыхнув еще раз на меня полными волнения глазищами, Дуаре демонстративно вышла в соседнюю комнату. Похоже, аудиенция считалась оконченной. Я не рискнул последовать за ней, поэтому развернулся и мрачно отправился к себе в каюту.

Там я обдумал все происшедшее и пришел к выводу, что так и не добился успеха в своих любовных делах и вряд ли когда-то добьюсь. Между нами был непреодолимый барьер, но я не мог понять какой.

Сердце мое холодила печаль, что нам что-то здорово мешает. Только вот что? Трудно было поверить, что она равнодушна ко мне. Хотя не исключено, что во мне говорило уязвленное самолюбие.

Благодаря этому наша с Дуаре встреча лишь разожгла мою страсть, одновременно приведя меня в полное отчаяние. Ее присутствие на борту «Софала» тревожило меня постоянно, все из рук валилось, все сыпалось, я не мог даже мыслей собрать! Отказы Дуаре от любых форм контактов пьянили меня хуже дурмана, делали общение с ней еще более желанным. Я был подавлен, растоптан. А наше однообразное плавание, не отмеченное никакими происшествиями по пути в Вепайю, не давало мне возможности отвлечься от этих печальных мыслей ни разработкой теории пиратства, ни интересным трудом. Вот если бы нам встретилось какое-нибудь судно! Ведь оно могло бы оказаться вражеским. А есть ли более дорогие слова для слуха пирата, флибустьера или капера? Нам, конечно, Минтэп не поручал грабить корабли в пользу Вепайи, но мы собирались нападать на его государственных врагов, и мне казалось, что этим хоть как-то оправдывалось отсутствие у нас каперского патента.

Размышления, которым я предавался, пытаясь забыть Дуаре, дорогого не стоили. Так, ерунда. Я никуда не уходил в своих мысленных странствиях, пути не видал. Пришлось оседлать Камлота. Я решил по-всякому расспросить его о некоторых амторианских обычаях, которые устанавливали и нормировали отношения между мужчинами и незамужними женщинами. Сначала в мягком варианте, с сидением в кресле, с ногами на столе. Потом с утюгом, наручниками и батареей. Пока я выбирал способ воздействия, Камлот первым завел этот разговор, спросив, как прошла моя встреча с Дуаре. Так его волновала оно почему-то, точно свое дело моими руками решал.

— Встреча прошла замечательно. Дуаре назвала меня личным врагом. Преступником. Оказывается, я посмотрел на нее дольше, чем положено. За руку два раза взял, — бодро сообщил ему я, взглянув кротко, а он как зажжется! Не то страх валил его, не то сам первую сошку брал на дороге к психозу. — Я не дурак, понял, что тут есть какой-то дикий обычай, запрещающий видеться и разговаривать с мужчинами, пока дочери джонга не стукнет семь сотен лет.

— Двадцати! — с трепетом на лице поправил меня Камлот, дыша тяжко и страстно. — Этот закон не касается кровных родственников и некоторых тщательно подобранных слуг. Нарушение запрета несет женщине вечный позор, а мужчине — смерть.

— Ну, как здорово! — буркнул я, хлопнув три раза в ладоши. — Вечный позор! Смерть! Какие слова! У вас, ребятки, повальная гигантомания… И возрастной ценз мне тоже очень люб. В двадцать лет в моем родном городе не было ни одной машины, которую бы я не открыл школьной скрепкой! И ни одной девчонки, которую… Хм, что я хотел сказать? Да. Школьной скрепкой. И ведь знаешь, от своих милых шалостей я хуже не стал. Умственно и морально оформился. Ей уже девятнадцать. Я ее видел босиком. А она меня — в этом бикини… Она уже не так невинна, как предполагается, потому что глаза едят прежде, чем съест желудок. Это установленная истина. Год, полтора — какая разница! Некоторые вообще так рано начинают, что… — я прикусил язык. Не то что-то сказал. Не по роли героя, освободителя-идеалиста. Совсем тронулся. Непра-правильно говорил. На Камлота непра-правильно действовал. Вот как надо: — Горе мне! — заорал я, перепугав