— Да, Иван Васильевич.

— Тогда на последний вопрос ответь. Тебе дорого место твое на службе моей?

— Да, Иван Васильевич… — сглотнул стольник, поняв, что некие неприятности с ним все-таки вот-вот случатся.

— Так судьба складывается, что мне приходится выбирать, — приподнялся Иван Васильевич и сел на краю дивана. — Объяснять долго, но мне надобно выбрать между благополучием твоей сестры и твоей службой. И я подумал… Может статься, ты выберешь сам? На одной чаше весов твое место стольника, а на другой — счастье и благополучие Ирины Федоровны. Или ты, или она. Или она, или ты. Теперь твое слово, Борис Федорович. Выбирай!

Стольник, ощутив, как по телу растекается ледяной холод, опустился на колени. Его жизнь, его хорошо налаженная, спокойная и привычная жизнь рушилась, исчезала в небытие, превращалась в пустоту.

Государь поднялся, прошел к краю дивана, взял прислоненный к стене посох и вернулся. Примерил в руке весомость своего оружия. Спросил:

— Так кого ты выбираешь, Борис Федорович? Себя или сестру? Хватит уже думать. Отвечай!

— Сестру… — опустил голову Годунов. И тихо добавил: — Пусть моя Иришка будет счастлива.

— Быть по сему! — провозгласил Иван Васильевич и ощутимо ударил слугу по спине: — Настоящим жалую тебе место кравчего! Ты больше не стольник.

Борис Федорович замер, медленно переваривая услышанное. И получалось покамест не очень. После многих лет забвения преданного слуги его вдруг, ни с того ни с сего, возносят к престолу, делая третьим по месту боярином, уступающим весом своим токмо конюшему и сокольничему! Нешто это не сон?

— Ты, верно, знаешь, что мои сыновья не ладят, боярин? — вернулся на диван повелитель всея Руси. — Боюсь, после моей смерти Ванька пожелает сквитаться с Федором за былые обиды. О-о-очень пожелает. И младшенькому моему придется несладко. Ты должен его, кстати, знать, Борис Федорович. Твоя сестренка вроде как замуж за него выскочила, бесовка окаянная. Хороша девка, ох, хороша!

Государь явно пребывал в благодатном настроении.

— Так вот, коли Ванька начнет брату мстить, Иришке твоей тоже ох как тяжело окажется! Может статься, с нее Иван и начнет. Ибо нет боли страшнее, нежели та, что причиняется твоим любимым…

Годунов распрямился, но все еще оставался на коленях.

— Благодарю тебя за милость, Иван Васильевич.

— Я не верю, что Ванька затеет супротив меня крамолу, — сказал правитель всея Руси. — Только не он! Получить мой трон таковой ценой он не посмеет. Однако же у меня и иных врагов в достатке. Отравить пытались уже не раз. Ты знаешь обязанности кравчего, Борис Федорович?

— Да, Иван Васильевич.

— Я хочу пить.

Царский кравчий поднялся с колен, отошел к столу возле дверей, налил из золотого кувшина в кубок пенистого хмельного меда, затем уже из кубка отлил в небольшую стопку чуть-чуть сладко-едкого напитка. Выпил. Немного выждал, прислушиваясь к своим ощущениям. Переставил кубок на поднос и поднес государю.

— Отныне от тебя зависит моя жизнь, Борис Федорович, — взял золотую с самоцветами чашу царь всея Руси. — А от моей жизни зависит благополучие твоей сестры. Твое здоровье, Борис Федорович!

Иван Васильевич в несколько глотков осушил мед, вернул кубок на поднос, отер усы:

— На столе у стены лежат две грамоты. Одна возводит тебя в кравчие, другая дарует тебе в кормление Важский уезд. Завтра все свои дела сдавай дяде. Отныне и ты, и супруга твоя в моей свите. Хватит уже ей взаперти у тебя сидеть, пусть и на людях покрасуется.

— Благодарю за доверие и милости, государь, — склонился в низком поклоне кравчий.

— Ты хороший слуга, Борис Федорович. Работящий, умный, расторопный, хозяйственный. Я рад, что отныне ты станешь одним из моих советчиков. Ступай.

20 ноября 1581 года — 18 марта 1584 года

Москва, Кремль, Великокняжеский дворец

Федор целовал шею своей жены, ее подбородок, ее губы, а ладони тем временем скользили по бедрам Ирины, по ее талии, ощущая сквозь тонкую льняную ткань каждый изгиб женского тела. Сарафан уже давно сдался напору царевича и валялся на сундуке рядом с летником, кокошник и платок упали на пол. Молодая женщина блаженно улыбалась и незаметно расстегивала сандаловые пуговицы на ферязи…

И тут вдруг в дверь громко забарабанили. Похоже, кулаками.

— Они там что, белены объелись? — оглянулся на дверь Федор Иванович. — Али пожар?

Он быстро скинул ферязь, прикрыл ею супругу, громко спросил:

— Ну, чего там у вас?!

Послышалось еще несколько гулких ударов, затем створка распахнулась, внутрь ввалились сразу трое бояр, а один, красный, потный и уставший, упал на колени.

— Не вели казнить, царевич, вели слово молвить… Иван Иванович преставился!

— Как?! Когда?!

— Вчерась… — выдохнул гонец. — Всю ночь скакал… Письма нет… Как дышать перестал, так я сразу сюда, а Ложка Тимохин в Старицу, к государю Ивану Васильевичу.

Федор растерянно глянул на жену. Ирина три раза торопливо перекрестилась и кивнула:

— Скачи! Со мною вдвоем долго получится.

Царевич коротко поцеловал жену в губы и метнулся из горницы.

Молодая женщина продела руки в проймы ферязи, запахнулась. Вышла на середину комнаты, повернулась на красный угол, перекрестилась снова. Затем наклонилась над своей одеждой, достала откуда-то серебряный полтинник, вложила его в руку пытающегося отдышаться гонца:

— Ступай, отдохни.

Закрыла за ним дверь и в третий раз перекрестилась на иконы. Задумчиво произнесла:

— Интересно, так я теперь кто? — резко передернула плечами и неуверенно улыбнулась.

С малой свитой и с заводными лошадьми, на отборных откормленных аргамаках Федор Иванович домчался до Александровской слободы уже к сумеркам. Проезжая ворота, наклонился к стражникам:

— Где?

— В Троицком соборе, Федор Иванович… — перекрестился стрелец.

Царевич поскакал дальше, спешился у крыльца, поднялся наверх, вошел в морозный храм. Там, в центре огромного зала, в свете восемнадцати восковых свечей, закрепленных в шести массивных подсвечниках, стоял на высоком катафалке гроб. В гробу, прикрытый до самого подбородка коричневым саваном, лежал с закрытыми глазами молодой человек. Смерть заострила черты его лица, выбелила кожу, втянула щеки. Он казался совсем еще мальчишкой.

Федор Иванович встал у изголовья и долго вглядывался в лицо брата.

Зашуршала ткань, рядом остановился священник.

— Почему здесь? — сглотнув, спросил царевич. — Это же летняя церковь, ему холодно!

— Ему ныне все равно, мое возлюбленное чадо, — ответил священник. — Он ныне в лучшем мире. Там нет ни холода, ни голода. Ни боли, ни страха.