в приветствии вскинул руку. В восхищении хлопнул по ней Глебка. Он был отчаянно доволен, что его взяли. Но заставить показать и другую руку, на которой тоже стекленели мозоли, не догадался. Потому и служи. — Кукарекай!

Глеб наставил ладошки скобками ко рту, сторонне потянул:

— F,f-f!.. Ve-e-eif-f!.. Ve-e-eif-f!..

Озлился Митя:

— Что ж ты так дохло пищишь? Не бздишь, не горишь… Ну кто поверит, что ты идёшь наниматься? Нету силов крикнуть — откуда им взяться в деле? Нам грозит сегодня безработье!

Глеб добросовестно набавил крику. Однако из саклей с ровными сизыми гривками дымков не схватывались бежать навстречу, не распахивали в поклонах перед ними ворота. К юным босым труженичкам никто не посылал даже малейшего любопытства.

— Оя! Да пускай эти гопники[77] подавются своим виноградом! — упалённо бормочет Глеб, обводя горькими глазёнками поверх заборов и рясные яблони, и стены виноградных гроздьев, что золотились на молодом солнце. — Пойдём вон к той тетёньке. У ей мы были с мамой, когда ещё менять было чего. Мы менялись, а она не схотела. Так всего дала. Она добрая. Я помню, где она живёт.

— Тогда веди, Поводыркин!

Хозяйка непритворно обрадовалась братьям. Как нельзя кстати наскочили. С дня на день отпихивала она сбор винограда. Да и как собирать не представляла. Помочь ей в том, выкатить из беды было некому. Свои цыплята рвались в сборщики — не подпускала к ольхам, спеленатым лозами-змеями. На той неделе с лестницы сломила у низа три гронки к столу, а на большее нет духу. Выше драться трусит, не громыхнуть бы костьми.

И вот сам Господь за руку подвёл ей кротких ангелов-спасителей.

— Ти

[78] ходишь на дэрэву? — ласково спросила Митю, показывая на поднебесно высокую ольху, сплошняком увитую зрелым-перезрелым виноградом, а оттого и похожую на громоздкий сизо-чёрный столб, изогнувшийся, казалось, от тяжести в поясе в каком-то изящном поклоне. Чудилось, дерево понимало всю сложность сбора, покаянно склонило перед солдаткой голову, но не настоль, что можно было бы ей дотянуться до винограда с земли.

— О! Не бойтесь, бицола. Я спец лазить. Ловчее неё!

С невозможной, с запредельной лихостью Митя потыкал пальцем в кошку на плече у старшего хозяйкиного мальчика. За ним, убывая в росте, лесенкой подходили меньшие, друг из-за дружки вперебойку совали руки старому знакомцу Глебке.

— Здрасти, руски! Помогайчик!

Глеб дичился шумного внимания, супился, невесть зачем унёс руки за спину. Со сверстниками он сходился конфузно. Левую руку — для близкого друга! — у него все-таки выхватили, степенно, уважительно все тискали по очереди, коротко вскидывая её.

— Это rfhubf, хароши малчик! — подхвалила хозяйка Митю. — Ти виноград… — что следовало понимать, ты пойдёшь рвать виноград, — а ти… — она повернулась к Глебу, но он не дал сказать, что же доручалось ему, навспех вкрикнул:

— …тоже виноград! — и от её табунка перебежал к Мите, вцепился клещишками в плечо. Мы везде только напару! Нас никто не разлепит. Даже ты, царевна виноградская!

Хозяйку тронул этот неодолимый аппетит к работе.

Она светло улыбнулась протестантику, как можно мягче возразила:

— Нэт. Ти не виноград… Ти эст

…[79] Падаэш дэрэву… Ти гуляй с мои малчик.

Глеб занозисто мотнул головой:

— Неа! Балбесничать я сюда пёрся? Под-мо-гать!

Он посмотрел на Митю.

Глаза Глебки молили:

«Митечка! Ну вбей хоть ты за меня словко!»

Митя себе на уме молчал.

— Я не возражаи, — шутливо добавила хозяйка. — Помогаи гуляи мои малчик.

Помогать гулять её жердяям? Помогать сшибать баклуши? Ну упаришься, весь упылишься от такой работёхи!

Часто, протестующе завертел Глеб головой.

Хозяйка расстроилась. Ей не хотелось обижать, бить отказом, но и не могла она позволить ему лезть под небо. Какой риск! Надо придумать что-нибудь попроще. Но что?

На вздохе ветерка щемливо зашелестели кукурузные листья. Початки выщелкнуты. Зябнут под кислым осенним солнцем одни пустые пересохлые будылья.

– 

![80]

С кукурузной делянки, где рос и виноград (сама делянка вжималась в спину двора), хозяйка пошла в бухару, вынесла два серпа.

— Ти и ти, — ткнула пальцем в Глеба и в своего старшего сына, к нему тоже заодно обратилась по-русски, — будэт помало… помало… — Изящно, легко срезала будылку, вторую, пятую. Сложила в снопок. — Понимаем?

— Да уж как не понять? Или мы без понятия? — привяло ответил Глебка Анисиными словами, принимая серп и в зависти косясь на Митю. Не скупясь, щедро, заботисто Митя плевал на ладони, готовился лезть.

Хозяйкин же сын серп не взял, брезгливо отшвырнул в кусты.

— У всякого хитруши, — сочувствующе-насмешливо сказала она ему по-своему, по-грузински, — в голове девять лисиц вертится, и одна одну хвостом не заденет? Я вижу, чем ты дышишь. Как кидался, так и подберёшь. К ольхам сам не подходи, не пускай и его, — кивнула на Глеба. — Гоги, до тебя всё доехало?

— Наверное… — ненастно пропыхтел он.

С двумя младшими погодками она пошла в угол делянки и дальше, в ложбинку, на плантацию добирать последний, уже погрубелый в осенней утренней прохолоди чай.

Митя всё страшился, что хозяйка поцарапает голову,[81] передумает, ушлёт и его рубить кукурузу, и он с кошачьей прытью подрал на ольху вперегонки с самим собой. За ним шуршала листвой, гналась перевёрнутая царская корона — изящная, высокая и тонкая в виде конуса корзинка кодори. Кодори была на веревке. Другим концом верёвка держалась за Митю, тесно обжала, обняла его в поясе.

В два огляда он на всех парах возлетел в такую высь, что у Глеба закружилась голова.

— Митечка, — заныл Глеб, — убьёс-се! Как убьёс-се — домой не приходи. Мамча заругает!.. Ну, куда ты улез в саму небушку? Ну, куда-а-а?

Митя гордовато приставил ладошку ко лбу. Где там наша хозяйка?.. Уже далеко-раздалеко. Можно дёрнуть и песняка, разве оттуда услышит? И он ералашно завёл:

— З-закудала к-курочка-а,

Выкудакала яичко-ко-о,

Док-кудахталась спасиба-а,

Н-нак-кудахталась в-вволюшку!..

Пение небес подогрело Гоги. С корзинкой на боку он в нетерпении топтался у ольхи, всё бросал звероватые зырки вослед матери. Наконец её вынесло из виду, закрыл бугор. Гоги судорожно пострелял к Мите.

На первом осадистом суку беглый привалишко.

— Руски! Руски! — скрадчиво заторопил к себе рукой Глеба.

Глеб набычился. Чего скакать за этим неслухом? Конечно, рвать виноград кому не в охотку? Но если тебе повелели валить кукурузное чало, так вали! И он с вызовом наживился резать свои будылки.

Рядом в кукурузе деловито греблись куры. И был там занятный