11 августа 1942 г.

Сталинград».

«Уже два месяца прошло. Когда же это закончится… Иногда мне кажется, что отсюда только один выход. Стыдно сказать, но вчера ночью я даже просила Антона забрать меня к нему. Потом я уснула, наверное. Потому что он привиделся мне и сказал строго:

– Света, а как же живые без тебя? – и повторил несколько раз. – Рано тебе. Рано. Рано. Рано. Прекрати.

Он ведь прав. Ему я помочь не смогла, но другим ещё могу. Нужно собраться.

17 сентября 1942 г.

Сталинград».

«О Боже, я в плену. Меня везли куда‑то долго‑долго. Тут вместе со мной ещё много наших. И солдаты, и медсёстры. Они пытались с нами говорить, но я ничего не понимаю на их языке. Это не немецкий точно. Значит, не немцы. Но кто они такие, и что им от нас надо?

Нинка говорит, что нас скоро убьют. Таких, как мы, в живых не оставляют. И даже не пытают, как нашего командира. Зачем им пытать медсестёр. Просто привезли в одной куче всех живых, не разобравшись. На ночь кинули здесь, в камеры. А на рассвете расстреляют.

Ещё Нинка говорит, что это самое лучшее, что может быть в нашей ситуации. Страшнее смерти – только позор. Нашу соседку, молодую медсестру, вечером увели куда‑то. А привели обратно через час голую, обмотанную одной грязной тряпкой, всю в крови и слезах. Она то ли задыхалась, то ли плакала. А через несколько минут умерла. Отмучилась, бедная.

Если они придут за мной, то я не пойду. Пусть лучше сразу расстреляют. Прощай, милый дневник. Наконец‑то я снова увижусь с моим Антоном…

25 сентября 1942 г.

В плену».

«Смерть смотрела мне в глаза, дышала в лицо, но так и не забрала. Отвернулась с отвращением. Я понимаю её. Я сама не могу больше смотреть на себя без отвращения… Господи, если ты ещё слышишь меня… прошу, забери!..

А он… Он ведь сказал мне тогда… Что он сказал… Дай бог памяти… Он сказал: “Красота не должна умирать. Красота должна жить вечно”.

Да, точно.

Он был такой аккуратный. С иголочки одетый. Будто бы не на войне, а на каком‑нибудь празднике. Будто бы у них тут бал, а не пыточная.

Два нерусских офицера. Я стояла перед ними голая, дрожа от холода и стыда. Я сопротивлялась, но их солдаты меня всё равно раздели и привели сюда. В комнате было темно. Только тусклая настольная лампа горела на столе красноватым светом.

Один из них – высокий, смуглый, широкоплечий, подошёл ко мне первым. Зыркнул своими чёрными глазами. Склонился к шее. Я хотела плюнуть ему в лицо, и плюнула бы, если бы он до меня дотронулся хотя бы пальцем. Но он не стал. Шумно вдохнув, скривил губы и оттолкнул меня брезгливо. Обратился к другому по имени:

– Эмиль… – и дальше сказал что‑то короткое на их языке. Тот так же коротко ему ответил. Они переглянулись, и черноглазый ушёл, хлопнув дверью, а мы остались наедине со вторым.

Второй офицер был ниже ростом и плечи у него были поуже, но он показался мне более приятным. Было в нём что‑то такое не по‑человечески обаятельное. Эти волнистые тёмные волосы, зачёсанные назад, эти гладко выбритые скулы, эти глаза медового цвета. Этот аромат его духов – горько‑приторный, дурманящий… А может быть, я просто сошла с ума от страха.

– Мой друг, – вдруг сказал он по‑русски с сильным акцентом, – разозлился, что ты не девственна. Но я не привередлив.

– Не подходите! – вскрикнула я.

– Вы, русские девушки, очень красивы. А ты – особенно. Красота не должна умирать. Красота должна жить вечно, – проговорил он с придыханием.

Подойдя ко мне, этот Эмиль взял меня за локти руками в плотных кожаных перчатках. Перчатки у него были белые и такие чистые‑чистые. Я их почему‑то хорошо запомнила. Представляю, сколько русской крови у него на руках, а перчатки, только посмотрите, белые!

Он склонился к моей шее. Я почувствовала его дыхание на своей коже, и у меня закружилась голова – то ли от ужаса, то ли от его сладкого парфюма. Силы вдруг меня покинули, ноги ослабли и подкосились. Пошатнувшись, я повисла в его руках, а он крепче обхватил меня и коснулся горячими губами моего обнажённого плеча. Сначала он просто целовал меня, или скорее лизал языком, а потом с тихим стоном впился мне в горло зубами. Нет, не зубами – у него были настоящие клыки! Клычищи, острые, как у зверя!

Я не успела ни вскрикнуть, ни хотя бы ахнуть. Как ни пыталась, не могла даже сделать вдоха – воздух просто не шёл в лёгкие. В груди что‑то очень сильно заболело, и у меня померкло в глазах. Липкая темнота схватила меня в цепкие лапы, и я потеряла сознание.

Очнулась я лёжа голой на письменном столе. Свет был выключен, даже лампа больше не горела, но я почему‑то отчётливо видела его лицо рядом со мной, будто оно подсвечивалось изнутри.

– Твой аромат… – шепнул он нежно. – Ты… Ты вкуснее самого сладкого в мире вина.