— Сюда! Идите сюда! Это что за фотографии?

— Это семейные, — уже мертвым голосом говорит Белла.

— Столько фотографий вывозить нельзя, возьмите только половину…

И такая же игра идет между третьей и четвертой стойками, только здесь у таможенников добыча покрупнее — пожилая пара в дубленках, их багаж — не стиральный порошок и не детская скрипка, а сияющий перламутром аккордеон «Вельт-мастер» и в чемоданах — сервиз, льняные простыни, дорогое нижнее белье, добротная одежда, несколько абстрактных картин. Таможенные инспекторы не спеша извлекают из чемоданов каждую вещь, прощупывают швы в одежде, в нижнем белье и говорят:

— За вывоз аккордеона вы должны заплатить пошлину — его полную стоимость.

— Но ведь мы купили его в магазине, вот квитанция.

— Вы купили, чтобы пользоваться здесь, в СССР. А если вывозите — платите пошлину. Это что за картины?

— Это мои, вот моя подпись.

— А где разрешение на вывоз и квитанция об уплате пошлины?

— Но это я сама рисовала! Сама!

— Картины мы не пропускаем.

— Подождите! Позвольте вам сказать! Эти картины не брали ни на одну выставку, потому что это абстракция. Мне говорили, что это антихудожественно, никому не нужно. Почему же теперь я должна платить вам за свои работы?

— Или вы оставляете картины, или вы не летите. А это что? Серебро?

— Вилки…

— Ага, серебряная посуда. Будем оформлять акт за попытку провоза контрабанды.

— Какой контрабанды? Эти вилки лежат открыто, я ничего не прячу! Каждый имеет право вывезти до двухсот граммов серебряной посуды!

— Здесь не двести граммов, а все полкило! Сейчас мы взвесим.

— Но нас же трое! Я, муж и мать! Вот она сидит…

— Это лежало в одном чемодане! Или вы оставляете серебро, или мы снимаем вас с рейса за провоз контрабанды! А вы, Фельдман, я же вам русским языком сказал: идите к первой стойке! И отрежьте норку от пальто, норку мы не пропускаем!

— Я… уже… не могу… — без голоса лепечет старуха Фельдман и мертво оседает на свой свалившийся набок чемодан.

Тут, прорвав заграждение, к ней подбегает растрепанная дочка, подхватывает под мышки.

— Мама!..

— Патруль! — зовет грудастая дежурная, мимо которой прорвалась дочка старухи. — Выведите ее!

— Но я только помочь! Она же не может таскать эти чемоданы! — пробует объяснить женщина двум солдатам с автоматами.

— Не может — пусть не летит. Освободите таможенный зал!..

Хотите — верьте, хотите — нет, но в этом месте Хулио Родригес заплакал. Да, даю вам честное слово, на этих строках слезы покатились по его лицу, но он смахнул их своим увесистым кулаком и стал читать дальше.

Марик Палмер под столом обрадованно щелкнул пальцами и беззвучно сказал одними губами: «Бинго!»

Давид Карганов показал мне большой палец и расслабленно закурил свой тонкий Winston.

А Родригес продолжал читать. Он читал о том, как советские таможенники нарочно растягивают досмотр багажа, чтобы в последние минуты, когда уже идет посадка и до вылета всего ничего, затюканные и изнеможденные люди просто бросали им свои вещи и деньги и улетали в чем мать родила… а если какая-то женщина пытается с ними спорить, то ее тут же отправляют на гинекологический осмотр… и как златоволосый Алеша, глядя мне в глаза, ломал рычажки букв в моей пишущей машинке — «А вдруг они золотые?» — говорил он…

Дочитав до конца и шумно высморкавшись в салфетку (по ходу чтения он прослезился еще два раза), Родригес закрыл журнал и сказал мне через стол:

— You are great writer! Can I take it with me? I want my wife to read it. (Ты большой писатель. Могу я взять этот журнал? Я хочу, чтоб моя жена это прочла.)

Я замешкался, вспоминая, есть ли у меня еще экземпляр, но Марик пнул меня под столом ногой, и я бодро сказал:

— Sure! Конечно! Для меня большая честь, что мой очерк будет вашим семейным чтением.

— Thank you… — сказал мне Родригес и повернулся к Палмеру и Карганову: — Теперь вернемся к бизнесу. Если бы вы просили миллион, я бы рассматривал ваше предложение. Но вы просите сто тысяч, это не выглядит серьезно. Извините, друзья. Всего хорошего.

И с этими словами Родригес встал и ушел с моим журналом под мышкой.

Ошарашенные Палмер и Карганов молча сидели за столом.

А я не знал, огорчаться мне или радоваться. Все-таки самый настоящий итальянский гангстер плакал над моим текстом.

— Мои друзья в Лонг-Айленде открывают русскую баню, — сказала Элианна. — Я думаю, ты сможешь работать там менеджером.

— Спасибо, дорогая. Но я приехал в Америку не для того, чтобы быть тут банщиком.

Мы стояли в моей новой келье — маленькой студии на South Pinehurst Drive. Смеркалось, но еще можно было обходиться без света. Я курил у форточки, колени обжигала раскаленная батарея парового отопления. Справа за окном снова гудел мост Джорджа Вашингтона. А Эли, уже в пальто, стояла у кровати над собранным чемоданом.

— А для чего ты приехал? — спросила она.

— Ты знаешь. Написать роман о нашей эмиграции.

— Но почему ты? Пусть пишут Бродский, Довлатов, Рубин.

Я пожал плечами:

— Пусть пишут…

— А на что ты будешь жить?

— На пособие по безработице.

— But it’s nothing! Это же ничего!

— Когда я приехал, жил на доллар в день…

Она закрыла чемодан и щелкнула его замками. Потом села на кровать рядом с чемоданом и сказала беспомощно, со слезой в голосе:

— Нет, я не смогу так жить…

— Конечно, дорогая. Но ты не станешь жить со мной, даже если я буду менеджером русской бани.

— Ты сволочь.

— Наверное. Такси пришло.

За решеткой окна, выходящего на заснеженную South Pinehurst, действительно остановилось желтое такси.

— Ты все же подумай о моем предложении, — сказала Эли и встала.

— Конечно, подумаю. Спасибо.

Я погасил сигарету, взял ее чемодан и пошел к двери.

— Оденься, — сказала Эли. — Там мороз.

Я не остановился, и она пошла за мной, но задержалась у двери и оглянулась на эту комнату, из которой она уходила от меня навсегда. Но мы только утром въехали сюда, и кроме кровати и двух стульев, оставленных предыдущими жильцами, в комнате не было ничего.