— Но это не все, — сказал Карганов и положил на стол воскресный, на тридцати страницах, выпуск «Нового русского слова». — Вот ежедневная русская газета, которая выходит в Нью-Йорке тиражом двести тысяч экземпляров. Она продается по всей стране, и со всей страны русские бизнесы помещают в ней рекламу. Смотрите… — и Давид стал листать газету, показывая действительно огромные рекламные объявления русских магазинов, ресторанов и медицинских центров. — Минимальный месячный доход от этой рекламы — сто пятьдесят тысяч долларов. Когда мы начнем наши регулярные передачи, большая часть этой рекламы перейдет к нам, потому что мы будем доставлять ее людям по радио прямо домой!

Так, сменяя друг друга, они соблазняли Родригеса нашим бизнесом, даже не очень привирая, и я сам восхитился нашими необъятными горизонтами.

— Да, — в заключение сказал Карганов, — вы сами видите — sky is the limit! А то, что нас будут слушать, не отрываясь от приемников, с утра до вечера, — это гарантировано! Вот наш главный редактор — он лучший писатель нашей комьюнити, его печатают не только русские и еврейские газеты, но даже американские журналы! Покажите, Вадим, не стесняйтесь.

И я выложил на стол наш последний козырь — журнал Present Tense со своим — на шесть страниц — очерком «Шереметьевская таможня».

И тут случилось непредвиденное.

Конечно, факт публикации русского журналиста в американской прессе должен был произвести впечатление на испано-итальянского мафиози. Но никто из нас не ожидал, что он станет это читать. А Родригес отодвинул свою тарелку с остатками пиццы, тщательно вытер салфеткой полиэтиленовую скатерть и, положив перед собой журнал, углубился в чтение.

Мы растерянно переглянулись. Не то чтобы я сомневался в качестве своего текста… В конце концов, как говорил мой знакомый московский композитор: «Мне главное — подвести их к роялю». Но Хулио Родригес — это вам не девушка с Арбата. Впервые в жизни я сидел лицом к лицу с настоящим итальянским мафиози, и этот крупногабаритный бандит читал мою статью.

…

«Поздним вечером в Вене, в узкой, как пенал, комнатке дешевого отеля Zum Turkin я взглянул на себя в зеркало и замер от изумления: поперек моей левой щеки легла глубокая, как у старика, морщина. Как шрам. Как окоп. А еще утром в Москве, когда я брился перед эмиграцией, у меня были гладкие щеки.

Цена эмиграции — шрам эмиграции, подумал я и даже записал эту фразу в дневник. Мол, в этот день шрам эмиграции лег поперек моей щеки и поперек биографии. И провела этот шрам шереметьевская таможня…

— Эй, вы! Как вас там? Фельдман? Идите к четвертой стойке, вас там будут досматривать!

Сутулая старушка Фельдман, вытягивая, как черепаха, тонкую шею из узких плеч, волоком потащила к таможенной стойке два тяжелых фибровых чемодана. Но когда дотащилась, веселый таможенник в сером кителе крикнул через зал своему коллеге:

— Алеша, я занят, возьми ее себе! Идите к первой стойке, Фельдман! Живей, живей!

Старуха Фельдман снова впряглась в свои два чемодана, но у нее уже не было сил сдвинуть их с места.

А из-за каната, перегородившего вход в таможенный зал, из толпы провожающих какая-то растрепанная женщина кричала:

— Мама, брось эти чемоданы! Брось! Пустите, я помогу ей!

— Провожающим в зал нельзя, — стояла на ее пути грудастая дежурная в таможенной форме: кителе, юбке и хромовых офицерских сапожках.

Наконец старуха сдвинула с места один чемодан и, напрягаясь, толчками покатила его к первой стойке. Там работал таможенник, которого почему-то боялись все эмигранты, хотя называли его только по имени — Алеша. Он был русоголов, голубоглаз, с юношеским пушком на розовых щеках — просто царевич из русских сказок. Сейчас перед этим Алешей лежали на таможенном столе груда детской одежды и распахнутый саквояж, а сбоку, в нескольких шагах, на другом столе, — еще один распахнутый чемодан, и над этим чемоданом стояла другая таможенница-инспектор — тоже молоденькая, не старше двадцати трех. Вдвоем они вели досмотр ручного багажа у моей сестры Беллы, тридцатилетней шатенки в потертой рыжей куртке и стоптанных сапогах. К ногам сестры жалась ее худенькая шестилетняя дочка Ася в расстегнутой кроличьей шубке, она держала в руках облупленный черный футляр скрипки-четвертушки, а из рукавов ее шубки почти до пола свисали красные рукавички на шнурках.

— Идите сюда! — властно позвал Алеша мою сестру, вынимая из ее саквояжа очередной пакет. — Это что у вас?

— Это лекарство для ребенка.

— Лекарства вывозить нельзя.

— Идите сюда! — тут же, без паузы, включалась таможенница за вторым столом, вынимая из чемодана коробку со стиральным порошком. — Это что?

— Это стиральный порошок, вы же это видите.

— Стиральный порошок нельзя вывозить в фабричной упаковке. Пересыпьте в полиэтиленовый пакет, тогда везите.

— Но где я тут возьму полиэтиленовый пакет?

— Это нас не касается.

— Идите сюда! — звал Алеша. — Быстрей! Это что? — И скосил глаза на старуху Фельдман, которая оставила у его стойки один чемодан и пошла за вторым.

— Это бутерброды для ребенка, — сказала сестра и показала на дочку.

— Никакие продукты вывозить нельзя.

— Но это же для ребенка!

— Вам же сказано: никаких продуктов. А это что?

— Это кофейная чашка, треснувшая, осталась от мамы…

— Это предмет старины. Где разрешение Министерства культуры на вывоз? Вы! — Алеша повернулся к старухе Фельдман, которая подтащила к его стойке второй чемодан. — Идите к третьей стойке, мы тут заняты!

— Но… меня… сюда… послали… — негромко сказала старуха, хватая, как рыба, воздух узкими сухими губами. Ее редкие седые волосы прилипли к потному лбу, и нос был мокрым от росинок пота, а норковый воротник темно-синего пальто уже наполовину оторван.

Однако Алеша не смотрел на нее, вдвоем с молодой таможенницей они все убыстряли пасовать друг другу мою сестру, им нравилось гонять этих жидов все быстрее и быстрее — до пота. А я не имею права подойти и помочь сестре, нас проверяют только по одному, и бессильно стою в своей очереди.

— Идите сюда! — говорит Алеша сестре. — Что это за картины?

— Это детские рисунки, вы же видите.

— А где разрешение на вывоз?

— Какое разрешение? Это она рисовала. Дочка!

— Без разрешения Министерства культуры никакие рисунки вывозить нельзя!

— Эй! Сюда! А где разрешение на вывоз скрипки? Ага, вижу. Откройте футляр! А где фотография смычка? Разве это тот смычок, что на фотографии? А пошлину вы уплатили?