Мне повезло, что я провела последние дни жизни рядом с вами и смогла попрощаться. Теперь я стала свободной и под конец прошу у вас только одно: пообещайте мне, что будете счастливы.

Я люблю вас навечно!

А.А.»

Я смотрю на выкопанное прямоугольное отверстие в земле. Сжимаю кулаки и презираю самого себя. Я слепой идиот, и мне нет прощения.

День ото дня маме становилось все хуже и хуже. Она неоднократно покидала семейные ужины из-за приступа головной боли. У нее часто случалась одышка, но мама говорила, что это осложнения после простуды, которую она подхватила во время поездки в Монблан.

Каким же я был кретином, раз во все это верил! Если бы я или мои родные вовремя заметили первые тревожные сигналы, мама была бы сейчас с нами. Я бы об землю расшибся, но уговорил ее пройти лечение.

Несмотря на то, что папа сказал, что химиотерапия не принесла результатов на той стадии, на которой мама обратилась к врачам, мы бы все равно смогли выиграть время. Вместе мы бы одержали победу над горем. Но мы потеряли маму, позволив раку крови убивать ее день за днем.

Могильщики опускают гроб, и раздаются всхлипывания и рыдания. Я падаю на колени, и мои кулаки погружаются в землю.

Какая же она холодная. Холодная. Холодная.

Неожиданно слабое тепло окутывает мою кожу. Чья-то рука крепко обхватывает мою сжатую ладонь. Я не могу повернуть голову. Я вообще не могу пошевелиться. Но по тонкому кольцу с россыпью бриллиантов на изящном пальце понимаю, что это рука Ким.

– Прах к праху, пепел к пеплу, – напевает епископ.

Благовония горят, небольшие клубы дыма быстро пропадают в утреннем морозном тумане. У меня перед глазами все расплывается. Толпа родственников сливается в одно темное пятно из черных костюмов, пальто и меха. На их фоне появляются кроваво-красные розы, и через мгновение цветы с глухим стуком падают на крышку гроба.

Боковым зрением я замечаю, как по другую сторону от меня опускается на колени Десмонд. Брат наклоняется, прижимается губами к дереву и что-то бормочет. Я не могу услышать то, что он говорит. Но это первые слова Десмонда с тех пор, как он узнал о смерти мамы.

– Я попросила Доротею испечь для вас то, что вы любите, – тихо говорит Ким, и я перевожу на нее взгляд.

Она отпускает мою руку, что-то достает из кармана пальто и бережно кладет это на гроб. Из-за матовой непроницаемой обертки я не вижу то, что внутри. Но это не значит, что я не знаю.

В каком бы ресторане ни оказывалась мама – она всегда просила подать к блюду свою любимую пышную лепешку, посыпанную базиликом и сыром. Мама говорила, что это ее любимая выпечка с детства, и она лучше наберет несколько лишних фунтов, чем откажется от нее.

– Фокачча*, – хрипло говорю я. – Мне тоже стоило об этом подумать.

Ким поворачивается ко мне, ее лицо красное и опухшее от слез. Наши взгляды пересекаются, и я замечаю, как в ее блестящих глазах вспыхивает еще один проблеск боли. Через несколько мгновений Ким отворачивается, будто ей невыносимо видеть меня таким сломленным.

Цветы перестают падать на гроб, и наступает тишина, которую я по праву могу назвать мертвой. В тяжелом молчании я чувствую, как каждая пара глаз рода Аматорио просверливают мой затылок. Я вынимаю из кармана пальто цепочку, и моя рука неподвижно повисает в воздухе. Мне нужно положить в могилу то, что любила мама при жизни. Но я не могу этого сделать.

Я, блядь, не хочу прощаться с любимой маминой вещью.

– Кэш, положи цепочку в могилу, – шипит позади меня Грейс.

Я оборачиваюсь и вижу, как епископ замолчал, а сестра сердито таращится на меня. Кроме нее родственники смотрят на меня либо с сочувствием, либо с предупреждением, либо с замешательством. Я знаю, что считается плохой приметой забирать себе вещи покойного. Но я даже не осознаю, как засовываю цепочку обратно в карман.

– Алессия любила розы, – Ким отдает мне цветок и шепчет. – Это твое решение. Ты можешь оставить ее себе.

Во мне взрывается буря эмоций. В глубине души я всегда знал, что Ким меня понимает. Я кладу цветок на крышку из красного дерева и перевожу взгляд на Ким.

– Спасибо, – единственное, что я могу сказать ей, на что она качает головой.

– Мне жаль, что я больше ничего не могу для тебя сделать.

Ты даже не представляешь, как много сделала.

Я беру Ким за руку, и именно в этот момент с неба начинает падать снег. Мое плечо кто-то сжимает, и я с трудом узнаю голос отца.

– Алессии бы понравилась сегодняшняя погода. Она всегда любила снегопад, – говорит папа и замолкает.

Епископ расценивает это, как знак завершать отпевание. Далее могильщики принимаются засыпать маму. Комья земли с шумом падают на крышку гроба, и от каждого тяжелого удара кинжал вонзается в мою грудь.

Если бы не таблетки, я бы давно слетел с катушек. Вместо этого я неподвижно сижу в своих невидимых стенах и позволяю горю рвать на куски сердце. Я теряю счет времени, пока один из могильщиков не заканчивает работу. Он останавливается и устало опирается на ручку лопаты. К нему приближается мой отец и отдает ему пачку крупных банкнот. Это плата за молчание.

Надо отдать папе должное за то, что он позаботился о том, чтобы похороны мамы прошли под строжайшим секретом. Не представляю, как бы я смог сдержать свою ярость, если бы здесь был хоть один тупица из прессы.

«Это правда, что Алессия Аматорио покончила жизнь самоубийством?»

Тем временем, снегопад усиливается, и родственники уходят, спеша к ряду из черных Mercedes, ожидающих их вдоль дороги. После кладбища все отправятся в отель Grand Evans, где состоятся поминки.

– Кимберли, идем, – раздается голос Льюиса, и я чувствую, как Ким крепко сжимает мою руку, прежде чем ее отпустить.

– Я буду ждать тебя в машине, – тихо говорит она, опускает черную кружевную вуаль на лицо и уходит.

Я оборачиваюсь, наблюдая, как Ким вместе со своим отцом направляется к темно-серому Rolls-Royce. Его водитель уже нетерпеливо ожидает их, открыв пассажирскую дверь. Он хочет поскорее отсюда убраться, и я не могу его в этом винить. Католические похороны всегда длятся долго.

– Кэш, – зовет меня Десмонд.

Я поворачиваюсь, встречаясь с суровым взглядом брата.

– Езжай с Ким. Она гарант твоей безопасности, – выдает он. – Я поеду с отцом и сестрой.

Десмонд уходит, а я