Песок был очень теплый. И ночь была теплая. И такое горячее, трепетное тело старалось вжаться в мое, что не верилось в близость кладбища, в то, что так недалеко от нас, уже год, в холодной земле лежит мой друг Серега и что это его любимая жена сейчас замирает и забывается в моих объятиях. «Для полного счастья» не хватало лишь любви.

И совесть не мучила.

И дивно так было!

И не было смерти.

Ее грудь оказалась по-девически упругой. И я не сразу понял, что это оттого, что она еще кормит своего сынишку грудью. А когда понял – совесть моя вдруг скукожилась, а потом бильярдным шаром забилась в угол и запуталась в невидимой сетке сомнений.

Голова моя все еще лежала на ее груди, и я слышал, как гулко стучит ее сердце.

Так колокол слышен в ущелье далеком и узком.

Пришла чистая, щемящая грусть и наполнила все существо мое – как луна наполнила светом эту теплую ночь.

Я с отрезвляющей радостью подумал: «Хорошо, что всего не случилось». И только мне подумалось об этом, как распластанная на песке Галя бессильным голосом сказала:

– Я хотела, чтобы все это было с тобой. Мне казалось, что так будет легче…

– …Ты все еще кормишь Максима грудью?

Она кивнула в знак согласия. А потом издалека откуда-то и как будто из-под воды снова раздался ее тихий голос:

– Когда умер Сережа, я очень боялась, что у меня пропадет от горя или испортится молоко… Кормлю Максимку, а сама плачу. Слезы падают ему в ушко. На темечко. А он вздрагивает и опять сосет. Грудь не выпускает беззубым ротиком. Такой маленький беспомощный комочек. И я понимаю, что нельзя реветь, что это на молоке может отразиться, а не могу остановиться. Посмотрю на него и еще больше реву… Молоко, слава богу, не пропало. Ну вот я и решила, что буду подольше кормить его грудью.

Я приподнялся на руках. Сел. И отморозил несуразицу.

– Иди домой, Галя. Простудишься.

– Давай посидим еще немного, – сказала она как-то жалобно, тоже садясь.

В расстегнутом треугольнике ее кофточки, как две плененные луны, колыхнулась грудь. И я ни с того ни с сего отморозил еще вопросик, который уже измучил меня.

– Галя, зачем ты позвонила Сереге из Листвянки в тот день! Ведь ты же видела, что идет верховик?

– Я не звонила ему, – спокойно (слишком спокойно для того, чтобы быть неправдой) и устало ответила она. – Он как-то сам узнал, что я собираюсь приехать с Максимом в тот день. И решил встретить нас. Ведь биостанцевского катера могло и не быть.

Помолчала напряженно (конечно, она знала о том, что ей приписывался тот роковой звонок из Листвянки) и добавила:

– Спасибо тебе… Сережа…

Я не совсем понял, к кому была обращена эта благодарность. Если ко мне, то вроде бы не за что.

Галя тяжело поднялась и снова бесцветным голосом сказала:

– Ну ладно, я пойду, а то Максим может проснуться, а мама с ним не справится одна.

Песок зашуршал под ногами. Потом этот звук исчез. И, когда я обернулся, уже никого не было. Только темнота.

Я вскочил на ноги. Догнал Галю через несколько десятков шагов. Она шла медленно. Понурив голову. Какая-то потерянность чувствовалась в ней.

– Я провожу тебя, – сказал я, подбегая к ней и переводя дыхание.

– Как хочешь, – ответила она безразлично.

«Ну и перепады у нее!» Я остановил ее. Взял ее голову руками и поцеловал в щеку. (На сей раз поцелуй подарил мне не молочную сладость, а соль.) Это был братский поцелуй. Мне хотелось успокоить ее, но вышло все наоборот. Она уткнулась в мое плечо и разревелась, уже не сдерживаясь и только повторяя бессмысленно и остервенело:

– Ну почему это Так?! Зачем все это Так?! Кому Так нужно?!

Я не знал ответов на эти вопросы. Да и никто, наверное, не знал.

– Успокойся. Перестань, – говорил я ей, похлопывая ее ладонью по спине и чувствуя, как раздражение и жалость к ней растут во мне одновременно.

Она понемногу успокаивалась. И чтобы как-то переключить ее на другие мысли, я спросил.

– Сколько сейчас Максиму?

– Ды-ы-вад-цать ды-ва… месяца, – проговорила она, икая.

– Чудесный возраст! – весело сказал я. И на сей раз мне действительно было весело.

Она, вытирая тыльной стороной ладони слезы, пожала плечами и вопросительно взглянула на меня. Как бы спрашивая: «Почему?»

– Период бессмертия, – ответил я на ее немой вопрос. – Понимаешь, он живет сейчас так, как будто он всегда был и будет всегда. Он не задает ни себе, ни тебе вопроса «откуда он?», «куда уйдет?» («Откуда мы пришли? Куда свой путь вершим? В чем жизни нашей смысл? Он нам непостижим…») Жить для него естественно и просто. Но если на эти печальные вопросы «откуда? куда?» еще можно ответить, то вопрос «для чего живем?» будет посложнее. Практически он неразрешим. Ведь мы не знаем на него конкретного ответа. Но этот вопрос он тебе не задаст. Его каждый задает себе сам. И каждый сам на него отвечает. Может, счастливцы и находят… Так же естественно и просто, как твой сынишка, до поры до времени живут счастье, любовь, дружба. Живут до тех пор, пока человек не начинает задавать себе вопросы: «А ведь я, кажется, счастлив! Почему? Отчего мне такое счастье?» И все пропало. «Стоп-кадр!» Счастье постепенно уходит. Иногда и не постепенно. Ибо раз появился вопрос – еще не сомнение, – появилась причина. Появилась червоточинка, может быть, невидимая до поры. Или другой вопрос: «За что же я так сильно люблю его – ее?» В этом вопросе так мало еще вопросительного. Восхищение в основном. Но восхищение уже замешано на горькой траве познания. «От многия мудрости – много печали». Чем больше дается человеку, тем больше спросится с него. Поэтому вопросы, Галя, это первые вестники смерти, усталости чувств, окончания пика удачи, счастья. Безвопросный период жизни самый прекрасный! Разумеется, я не имею в виду вопросы и вопросики познавательные: «Почему бабочка такая?», «Почему цветок растет?», а только философские, так сказать. – Я говорил долго, возбужденно и путано. Но вроде бы она меня поняла.

Мы подошли к Галиной калитке.

Она уже совсем успокоилась – во всяком случае, так мне казалось – и тихим ровным голосом сказала: «До свидания, Сережа». Недолгая пауза. Во время которой ни я, ни она не знали, что делать.

– Еще раз спасибо тебе… Будешь в Котах, заходи…

Хлопнула калитка. Быстрая Галина тень пересекла янтарные квадраты окон, все еще лежащие на траве. Потом вырвался наружу и ненадолго прильнул к влажной траве янтарный квадрат двери, но тут же скользнул в дом. Дверь захлопнулась…

Деревня вдруг моргнула светом, как будто подмигнув кому-то. И погрузилась в тишину и темноту.

Значит, полночь.

Перестал работать движок.

Я шел так тихо, осторожно, прислушиваясь к тишине в душе моей, что даже собаки не взлаивали – спали, когда я проходил мимо чужих дворов.