Та ярая партия, что желала заменить судебный приговор простым насильственным актом, что думала отбросить всякого рода законы и формы и поразить Людовика XVI как побежденного пленника, продолжая неприязненные действия даже после победы, в Конвенте составляла слабое меньшинство; она сильно поддерживалась зато вне Конвента якобинцами и Парижской коммуной. Несмотря на ужас, который она уже успела внушить, кровожадные предложения ее были отвергнуты Конвентом. Защитники неприкосновенности короля в свою очередь сумели выставить на вид и государственные соображения, и правила и законы справедливости и милосердия. Они указывали на то, что одни и те же лица не могут в одно и то же время быть и судьями и законодателями, и обвинителями и присяжными. Они стремились дать возможность нарождающейся республике ознаменовать свое появление блеском высоких добродетелей, великодушия и всепрощения; они желали, чтобы республика последовала примеру Рима, завоевавшего свободу и сохранившего ее в продолжение пяти веков, благодаря своему великодушию, ибо он изгнал Тарквиниев, но не уничтожил их. С точки зрения политики они указывали на прискорбные последствия осуждения короля, несомненно увеличившего смелость анархической партии в самой Франции и заставившего те европейские державы, что пока оставались нейтральными, вступить в коалицию против республики.

Но вот на трибуну вышел Робеспьер, выказавший в продолжение этого длительного процесса смелость и настойчивость, предвозвещавшие всю его будущую силу, и стал поддерживать предложение Сен-Жюста. Он упрекнул Конвент в том, что он колеблется над вопросом, уже разрешенным восстанием, и что своей жалостливостью и публичностью защиты усиливает совершенно разбитую монархическую партию. „Собрание, — сказал Робеспьер, — незаметно для себя было далеко отвлечено в сторону от основного вопроса. Не может быть и речи ни о каком судебном процессе, Людовик вовсе не обвиняемый, а вы не судьи; вы государственные люди и только таковыми и можете быть. Вам вовсе не надо постановлять приговор за или против этого человека. Вам необходимо принять меры общественной безопасности, выполнить акт национальной предусмотрительности. Свергнутый с престола король может служить только для двух целей: он может либо быть орудием против спокойствия государства и колебать его свободу, либо упрочить то и другое. Людовик был королем; республика уже учреждена; вопрос, нас занимающий, этими словами вполне разрешается. Людовик не может быть судим, ибо он не только уже был судим, но и был осужден, в противном случае нет оправдания для республики“. В заключение своей речи Робеспьер потребовал, чтобы Конвент объявил Людовика XVI изменником против французов и преступником перед всем человечеством и немедленно приговорил его к смертной казни во имя восстания.

Монтаньяры этими крайними предложениями и тем сочувствием, которое они возбуждали вне Конвента и у фанатической и жестокой черни, полагали сделать осуждение короля в некотором роде неизбежным. Забегая необыкновенно далеко вперед перед другими партиями, монтаньяры заставляли их следовать за собой, хотя бы издали. Большинство Конвента, состоявшее из большей части жирондистов, не решавшихся признать Людовика неприкосновенным, и из Равнины, по предложению Петиона и против мнения монтаньяров и тех, кто признавал за Людовиком неприкосновенность, постановило, что Людовик XVI будет судим Конвентом. После этого Роберт Ленде от имени Комиссии двадцати одного составил доклад о Людовике XVI. Был составлен также обвинительный акт о тех действиях, которые ставились королю в вину, и король-пленник был вызван Конвентом в заседание. Людовик уже в продолжение четырех месяцев находился заключенным в Тампле; там он вовсе не пользовался той свободой, которую ему дало Законодательное собрание, назначив для жительства Люксембургский дворец. Подозрительная Парижская коммуна строго следила за ним; однако, покорный своей судьбе и готовый ко всему, Людовик не выказывал ни сожаления, ни злобы. При нем находился всего один слуга, Клери, прислуживавший в то же время и всему королевскому семейству. Первые месяцы заточения король провел вместе с семьей и находил некоторую отраду хоть в присутствии близких; он утешал и поддерживал двух своих подруг по несчастью — жену и сестру; он являлся наставником молодого дофина и излагал ему поучения несчастного человека и короля-пленника. Он очень много читал и весьма часто обращался к „Истории Англии“ Юма; в ней он находил много монархов, низвергнутых с престола, и одного между ними осужденного народом. Каждому свойственно подыскивать и интересоваться судьбами, схожими с собственной. Однако недолго королю пришлось находить утешение в общей жизни со своей семьей; как только зашла речь о суде над ним, его с семьей разлучили. Парижская коммуна полагала необходимым помешать пленникам сговориться относительно того, что говорить в свое оправдание; надзор за Людовиком XVI делался с каждым днем все мелочнее и строже.

Тем временем Сантерр получил приказание привести Людовика XVI на суд Конвента. Сантерр отправился в Тампль в сопровождении мэра, который и передал королю о возложенном на них поручении и спросил, намерен ли он повиноваться. Людовик после минутного колебания отвечал: „Это новое насилие; приходится уступить ему“. Таким образом, Людовик согласился явиться перед Конвентом, в противоположность Карлу I, отвергшему компетентность своих судей. Когда в Конвенте узнали о прибытии короля, Барер сказал: „Народные представители, вам придется сейчас отправлять народное правосудие. Пусть же ваше поведение соответствует этим новым вашим функциям“, а обратясь к трибунам, прибавил: „Граждане, вспомните то страшное молчание, которым был встречен Людовик после бегства в Варенн; это молчание было предвестником суда народов над королями“. Людовик XVI вошел в зал с полным самообладанием; войдя, он обвел собрание смелым взором. Он остановился у входа, и президент взволнованным голосом сказал ему: „Людовик, французский народ предъявляет к вам обвинения. Сейчас вы услышите обвинительный акт; Людовик, садитесь!“

Для короля было приготовлено кресло, и он опустился в него. Во все время продолжительного допроса он выказал много спокойствия и присутствия духа, на каждый вопрос он отвечал всегда кстати и, по большей части, трогательно и успешно. Он отклонил все упреки, сделанные ему касательно его поведения до 14 июля, напомнив Собранию, что в то время власть его еще не была ограничена; на обвинения относительно поступков до вареннского бегства указал на то, что Учредительное собрание особым декретом признало его объяснения удовлетворительными; и, наконец, ответственность за все, что произошло перед 10 августа, сложил на министров, ответственных во всем, что касалось публичных действий, а всякого рода тайные поступки, в которых обвинили его лично, прямо отрицал. Отрицания эти, однако, в глазах Конвента не уничтожили значения фактов, установленных по большей части документами, писанными целиком королем или подписанными его рукой. Король в этих отрицаниях пользовался просто тем естественным правом, которое принадлежит каждому обвиняемому. Он не признал ни существования пресловутого железного шкафа, ни подлинности предъявленных ему документов. Людовик ссылался на охранительный закон, которого Конвент не желал допускать, а Конвент стремился доказать наличность контрреволюционных попыток, которых не хотел признавать король.

Когда Людовик XVI был отвезен обратно в Тампль, Конвент занялся обсуждением его просьбы о предоставлении ему защитника. Тщетно противились положительному в этом отношении решению некоторые из монтаньяров; Конвент постановил, что Людовик может иметь защитника. Для этой цели он указал даже на Тарже и Тронше, но первый от них отказался. Тогда почтенный Мальзерб сам вызвался быть защитником короля. „Меня два раза, — вскричал он, — призывали на совет к тому, кто был в то время моим повелителем, когда этой чести добивался всякий. Я обязан оказать ему теперь подобную же услугу, теперь, когда подобная обязанность большинству кажется сопряженной с опасностью“. Предложение Мальзербом услуг было принято. Людовик XVI, покинутый всеми, был тронут подобным выражением преданности. Когда Мальзерб пришел к нему, Людовик встал навстречу, крепко обнял его и сказал со слезами на глазах: „Ваша жертва великодушна тем более, что, рискуя своей жизнью, моей вы не спасете“. Мальзерб и Тронше тотчас же занялись защитой короля и пригласили себе в помощь Десеза; они старались ободрить короля, но он оказался не питающим никаких надежд: „Я убежден, что противникам удастся меня погубить; но будь что будет, станем заниматься процессом так, как будто бы была полная надежда его выиграть; да, наконец, я его и действительно выиграю, раз память обо мне останется незапятнанной“.