Очень дорогие платья, абсурдно дорогие, даже с учетом положенной ей скидки, как работнику магазина, и слишком для меня взрослые. Матери не приходило в голову отложить такие платья для моей старшей и более симпатичной сестры или даже для себя. Но это было показателем ее неусыпного оптимизма, того, что она продолжала верить, невзирая на очевидность, в силу подкладных плечиков, оригинально кроя подола и пуговиц, расположенных так, чтобы скрыть то, о чем забыла позаботиться природа.

Сразу же после пытки в автобусе я подвергалась новым унижениям в магазине, выходя из примерочной в очередном слишком взрослом платье причудливого фасона, которое, по мнению матери, идеально мне подходило. Выходя на открытое место, я не могла заставить себя взглянуть в зеркало. Еще труднее было мне смотреть на мать, рядом с которой в этих случаях обязательно стояли еще несколько продавщиц. И все ждали, какое чудесное превращение сейчас произойдет с Гадким утенком с помощью Прелестного платья.

Надо сказать, я видела, что верит в эту возможность только мама. Другие женщины просто присутствовали — за компанию. Как те крестьяне в фильмах про Богородицу и ее чудесное появление, которые в весьма скептическом настроении тащились в грот Лурдес или в поле в Фатиму.

Разумеется, в моем случае смотреть было даже отдаленно не на что. Только я, стоящая перед занавеской, закрывающей вход в примерочную, в моих школьных ботинках, неуклюже выглядывающих из-под неровного подола, с покорно склоненной головой и сложенными на животе руками, и с ценником этого невероятно дорогого платья, болтающимся у запястья, как наручники. И с извиняющимся выражением на лице.

— Правда, ей это ужасно идет? — Мама сжимала руки на груди в приступе радости, одновременно взывая к присутствующим за подтверждением. — С ее стройной фигурой она вполне может носить платье с такими прямыми, узкими линиями, как вы считаете?

По лицам других продавщиц было ясно: они считают, что я не смогу носить даже воду в ведре — пролью. Тем не менее ради моей матери — такой хорошенькой, такой стильной, такой трепетно переживающей за свою дочь-дурнушку — эти милые женщины из магазина женской одежды были готовы уверять Айрин, что я выгляжу «очень мило» в этом платье.

— А ты что думаешь, милая? Тебе нравится? — Моя мать — веки подведены ярко-синим, ярко-синие глаза сверкают — поднимает пальцем с идеальным маникюром мой подбородок и внимательно смотрит на меня. — Мне его завернуть, чтобы все дома могли сказать, что они думают?

Я очень ясно могла себе представить, что они подумают. Карла была почти так же красива, как и мать, но далеко не такая милая по характеру. Брат же мой в наши подростковые годы считал меня безнадежной из принципа. И был ведь еще отец, жесткий реалист, который задал бы один-единственный вопрос: «Сколько?», если бы ему показали младшую и некрасивую дочь в платье, явно слишком дорогом даже для других двух женщин в семье, куда более симпатичных.

— Нет, не надо, — пытаюсь я уговорить мать. — Я не хочу. Позволь мне его снять, и поехали домой.

На мгновение в глазах матери вспыхивает гнев. Не сдавайся, говорит мне выражение ее лица. Не опускай руки. Или борись с фактами, или отрицай их. Иначе не бывает.

Затем, так же внезапно, она справится с собой и улыбнется мне ослепительной улыбкой.

— Хорошо, милая, конечно, если тебе платье не нравится, не стоит его брать.

Бедная Айрин! Как это ни дико, но я была ее любимицей. И в душе она порицала меня за то, что я сдаюсь. Ее «творческий» ребенок, способный когда-то изобретать и вызывать к жизни бесконечную вереницу воображаемых лошадей, теперь не может переступить через самую печальную и самую ужасную реальность. Я неуклюже стою, глядя, как мать вешает платье на место, и слушаю ее жизнерадостные объяснения другим женщинам, что платье не выглядит «шикарно» на ее дочери. И уже тогда я удивлялась: как могла моя мать простить меня за то, за что я сама себя не могла простить? За мое неумение быть смелее, счастливее, симпатичнее и, прежде всего, стать другим человеком.

Звон автобусного колокольчика напоминает мне о сегодняшнем дне. Я оглядываюсь и вижу, что маленькая школьница стоит у задней двери, готовясь к выходу. Если повезет, вместе с ней уйдет и тоскливая грусть. Мертвецы снова разлягутся по своим могилам. И я снова стану веселее и лучше. Любимой дочкой моей матери, которая легко скользит по поверхности земли, едва ее касаясь.

Глава восьмая

Мы с Карлом возвращаемся на материк на последнем пароме. Мы — единственные пассажиры на верхней палубе, не боящиеся сырого ветра, колышущего маслянистые волны залива. Зато взамен нам дарована роскошь уединения — вместе с несколькими едва видимыми на небе звездами.

Ни один из нас не одет достаточно тепло для этого экспромта — поездки на остров. Как сиротки в шторм, мы сидим, прижавшись друг к другу, на крашеной скамейке, моя голова лежит на плече Карла, а его рука греет мою в кармане его куртки.

Последние два часа мы провели, гуляя по мосткам, окружающим остров, иногда останавливаясь, чтобы пообниматься, как подростки, которым некуда податься. В конце нашего променада мы останавливались у платных телефонов-автоматов, чтобы Карл, который забыл свой мобильный в машине, мог сделать, по-видимому, необходимые звонки и внести изменения в свое расписание на остаток дня. Теперь мы сидим на последнем пароме, я едва удерживаюсь, чтобы не заснуть, но одновременно ощущаю через доски скамейки, на которой мы сидим, глухой гул машины внизу. С полузакрытыми глазами я мысленно очерчиваю, как делаю довольно часто, идеальный профиль Карла, который четко выделяется на фоне неба. Невозможно сказать, в каком месте был сломан его нос много лет назад в военном училище.

— Они тогда отменно тебя лицо поправили, — сонно бормочу я.

Карл зашевелился.

— Прости? Ты о чем?

— Когда ты был в Сэндхерсте, или где там ты напился и свалился с башни танка, и сломал…

— Кто, я? — Он хмыкнул. — На меня это не похоже. Вспомни, у меня был друг, Тони Форрест, я тебе о нем наверняка рассказывал, который действительно опозорился подобным образом в своей бурной молодости. Но чтобы я? Как бы не так! Разве я похож на курсанта Королевской военной академии?

— Но это был ты, — настаиваю я, чувствуя себя глупо, но при этом вполне уверенная в фактах. — Ты после этого бросил пить, помнишь? Потому что ты наклюкался и упал с танка и…

Все еще посмеиваясь, он изумленно качает головой.

— Прости, солнышко. Ты перепутала меня